. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Было уже около полуночи, а Мавра все сидела, теряясь в догадках.
Сон не приходил к ней.
Луне, звездам молилась, погруженная в печаль. «Переживал ли кто-нибудь такую сожженную горем ночь, такой одинокий, заброшенный в глубине леса, как она?» — спрашивала себя Мавра.
Нет. Она не одинока.
Вокруг нее столетние деревья, над головой луна, а внизу, в пропасти, поток. Бежит он, шумит в священном спокойствии ночи, отражая в блеске своего текучего серебра магическое лунное сияние, а в вышине звезды...
Не одинока.
— Господи, смилуйся над нами, отпусти нам грехи наши, — прошептала Мавра, ударив себя несколько раз в грудь, и ушла в хату.
* * *
Светлица у Иванихи Дубихи слабо освещена.
Перед большой иконой пресвятой богородицы горит, мигает огонек. Иваниха Дубиха лежит полуодетая в своей постели и прислушивается; а прислушиваясь, слышит, что Тетяна, которая лежит от нее недалеко, с боку на бок переворачивается... и время от времени что-то непонятное бормочет.
— Не спишь, доченька? — спрашивает, наконец, мать, которая еще глаз не сомкнула и переживает с новой силой горе дочери, стережет ее каждое движение.
— Нет, — отвечает Тетяна и срывается с постели.
— Что это шумит, мама? — спрашивает она.
— Это же наша речка, доченька.
— Речка?
— Да. На которой наша мельница и дом стоят. Ты спи, доченька, спи. Господь с тобою. Он тебя охранит. А у твоей матери одна ты только на свете... Спи...
— Я иду, мама, я иду, — отвечает Тетяна торопливо, и вот уже стоит перед матерью, смотрит на нее чужим лихорадочным взглядом. — Я иду.
Мать пугается, почти теряет сознание от жалости и страха.
— Куда ты идешь, моя рыбка? — спрашивает мягко, вполголоса мать и осторожно берет руку дочери в свои ладони.
— Цвет папоротника искать, — отвечает девушка торопливо. — Буду все знать, говорил Гриць, все. Я иду, мама...
Мать с испугом видит перед собой только два блуждающих черных глаза на бледном исхудавшем лице.
— Не ходи сейчас, доченька, ночью, — успокаивает она, давясь слезами, — теперь полночь. Пойдешь завтра. Меня одну оставляешь?
— Завтра не полночь, — отвечает Тетяна и тут же, будто очнувшись, послушно садится около матери.
— Завтра не полночь, доченька. Завтра воскресенье.
— Воскресенье. Да, да, воскресенье, — подхватывает Тетяна и добавляет, задумавшись, вполголоса. — Мавра говорила: «В воскресенье утром», — и вдруг обрывает, словно стараясь припомнить что-то другое... А через минуту начинает снова: — В воскресенье утром...
— В воскресенье утром, — подхватывает и мать, подтверждая. — В воскресенье утром пойдешь. Вдвоем пойдем богу помолиться.
— Цвет искать, — вздрагивает Тетяна и беспокойно шарит по комнате блуждающим взглядом, ища чего-то.
— Цвет искать, — повторяет спокойно вполголоса мать и обнимает и прижимает к себе больную дочь, а глаза ее в это время заливают слезы. — Молчи, доченька, молчи. Спи, доченька, спи! — успокаивает она ее, гладит и прижимает к сердцу, как малое дитя.
— Все буду знать, — говорит нараспев, вполголоса, Тетяна и прижимается крепко, доверчиво к материнской груди, прикрыв глаза, словно ко сну. — Все... бу-ду зна-ать...
— Все будешь знать, — отвечает мать тоже вполголоса
— А раньше, чем выпадет снег, буду в твоей хате, — откликается Тетяна.
— Будешь в моей хате, — осторожно, шепотом отвечает мать, инстинктивно поняв, что дочь разговаривает с Грицем.
— Я при-и-ду! — кричит вдруг сдавленным голосом почти беззвучно Тетяна, прижавшись лицом к материнской груди. — Я приду.
— Приди, ласточка, приди, — отвечает по-прежнему шепотом мать и перестает дышать, чтобы не тревожить ее безумия, лишним движением не усилить его. — Приди!
— Я Туркиня...
— Туркиня моя гордая.
— Твоя единственная на свете...
— Моя единственная на свете...
— Твоя, — шепчет Тетяна, как засыпающий ребенок.
— Моя...
Наконец, все стихло.
Тетяна дышит неспокойно, а лицо матери бороздят все более частые, крупные, жгучие слезы...
— Твоя, — шепчет едва слышно Тетяна.
— Моя.
Наконец, все стихло...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Иваниха Дубиха не шевелится, а только глядит, точно на икону, на бледное лицо своего несчастного ребенка, который через каждые несколько минут то приходит в себя, то снова начинает бредить.
После нескольких убийственно долгих минут она успокаивается...
Иваниха Дубиха склоняется в последний раз над ней, смотрит сквозь слезы и вся дрожит.
Спит Тетяна? Так тихо... тихо...
Да. Кажется, спит.
Но нет.
Не спит. Вот она поднимает голову, покоившуюся на материнской груди, раскрывает свои большие блуждающие глаза и спрашивает опять:
— Что это шумит, мама?
— Это наша речка.
— Речка?
— Да, доченька. Над которой наша мельница и наш дом стоят.
Тогда Тетяна вновь прикрывает глаза и, прижимаясь с необыкновенной нежностью и доверчивостью к материнской груди, улыбается и начинает вполголоса напевать:
Гей, на Ивана, гей, на Купала! Гей, гей, гей!..
Красна дивчина счастье искала, гей, гей, гей!
— Гей, гей, гей... — вторит ей мать, всхлипывая и глотая слезы. — Гей, гей, гей...
— Счастье искала, — произносит в последний раз, засыпая, Тетяна.
— Счастье искала, — слышится замирающий шепот из уст матери...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В воскресенье утром бежит Тетяна в лес.
Мать не удерживает ее, видит — хуже, если противиться. Пусть, думает, отгорюет свое горе в лесу, где его раздобыла; пусть будет у нее некоторое время полная свобода и воля во всем, чего она только ни пожелает, а там будет видно...
Здесь, в долине, она не в силах ее успокоить, поэтому, как хочет ее сердце, пусть так и будет. В тиши леса она постепенно поправится. День ото дня она все больше будет успокаиваться. А там... может, и старая Мавра понемногу отвлечет ее своими речами, она же ей будто вторая мать, а сама она, родная мать, пока что бессильна.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Словно чужие ноги несут Тетяну то вверх, то вниз по белой тропинке; глаза то широко раскрыты, то прикрыты, будто она дремлет, и все помыслы ее только о зле, только о том, чтоб его убить. И вот она оказывается близ Мавры.
Но зачем ей к Мавре? Она, кажется, к ней не собиралась. Она за цветом папоротника пришла. Ага! — приходит в себя она вдруг. — Она хотела, чтобы Мавра спросила о Грице, насчет зла совет ей дала. Мавра? — она разражается смехом. — Мавра не даст совета. От Мавры ее что-то отталкивает. Она боится Мавры, Мавра уже не любит ее... Любит Настку.
Отчаиваясь так, Тетяна не заметила, как очутилась у раскрытого Мавриного окна...
Да. Она боится Мавры. Поэтому она спрячется от нее под окном. С этой полубезумной мыслью она прижимается под окном, на завалинке, к стене и, запустив руки в давно нечесанные, свисающие черным шелком на плечи волосы и зажмурив глаза, сидит неподвижно. В ее душе творится что-то страшное. Она не знает, зачем пришла. Забыла, чего именно хочет. Ох, как страшно! Может, вспомнит... и, словно припоминая, бессознательно теребит волосы.
Слышит ли она какие-либо звуки вокруг?
Нет.
В ее голове все смешалось: и Мавра, и Гриць, и цвет папоротника, и венок в ночь под Ивана Купала, и то зло, что в Грице укрылось и которое она должна убить... она окончательно перестает что-либо понимать и бессознательно продолжает терзать свои длинные шелковистые волосы.
Вдруг... она высоко поднимает черные брови... что это? Как она этого раньше не слышала? В Мавриной хате мужской голос. Она напрягает слух... и слушает. И, слушая, словно вновь обретает разум и с каждой минутой все больше бледнеет.
