Ольга Кобылянская
ПРИМЕЧАНИЕ
ОЛЬГА КОБЫЛЯНСКАЯ
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
Ольга Кобылянская
В воскресенье утром зелье собирала
Ой, не ходи, Грицю, на вечорницi[1],
Бо на вечорницях дiвки чарiвницi.
Солому палять i зiлля варять,
Тебе, Грицуню, здоровля позбавлять.
Тамта одная чорнобривая,
То чарiвниця справедливая!
I чарiвниця i зiлля знає.
Тебе, Грицуню, заздрiсно кохає!
В недiлю рано зiлля копала,
У понедiлок пополокала,
А у вiвторок зiлля варила,
В середу рано Гриця отруїла.
Прийшов же четвер — Гриценько умер,
Прийшла п’ятниця — поховали Гриця;
Сховали Гриця близько границi,
Плакали за ним всi молодицi.
I хлопцi Гриця всi жалували,
Чорнобривую всi проклинали;
Нема й не буде другого Гриця,
Що’го зiгнала з свiту чарiвниця!
В суботу рано мати доню била:
«Нащо ти, суко, Гриця отруїла?
Не знала-сь того, що зiлля умиє?
Що Гриц сконає нiм когут запиє?»
«Ой, мати, мати! Жаль ваги не має, —
Най ся Грицуньо у двох не кохає!
Оце ж тобi, Грицю, за теє заплата:
Iз чотирьох дощок темная хата!»
Это было давно. Поэтому никто не знает даже названия местности, где произошло событие, о котором здесь говорится. Знают только то, что в горах.
Среди гор, подымавшихся величественно ввысь, пряталось, точно в котле, довольно большое село.
Леса здесь — вековые, дремучие...
У подножья одной из гор, под названием «Чабаница», к которой и жалось наше село, протекала бурная река. Шумная и быстрая, неслась она, пенясь, через громадные недвижимые каменные глыбы. Река эта окаймляла Чабаницу, словно хотела ее обнять. Казалось, к этой-то реке и спускались с самой вершины Чабаницы густыми рядами пихты, один за другим. И остановились глубоко в долине, уже у самой реки.
Стояли здесь, распластав зеленые крылья, с уходившими вверх кронами, и шумели... Не так, как в долине одичалая река, — с ее громким плеском, рокотом и гулом, — а по-другому, на свой особый лад.
Что-то в воздухе, спокойное и в то же время тоскливое, взволнованное и крылатое, баюкало, клоня ко сну, — исходя при этом печалью. Ровно и осторожно здесь, тихо, а там и вовсе шепотом, и всегда монотонно, и всегда — только шум и шум...
Тоскливо было расти деревьям на вершинах.
Куда ни взглянешь, везде одно и то же. Везде море зелени, всюду однообразное колыханье, вечное повторение одного и того же.
Вон на той горе пихты густыми рядами упрямо карабкались из долины наверх.
С этой снова сбегали, расставив руки, с размаху, вниз.
И так — повсюду.
И летом, и зимой, и в вёдро, и в ненастье, — всегда однообразие. Всегда одна и та же песня, одинаковый ритм. Одинаковое баюканье, одинаковый шум...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Неподалеку от реки, примыкая огородом к горе Чабанице, стоял, вместе с прилегающими к нему постройками и мельницей, дом широко известной вокруг богачки, вдовы Иванихи Дубихи.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Шумела река, гудела мельница, шумели сосны — и постоянно вместе; ночью ли, днем ли — они держались всегда вместе.
Зеленели пихты, заслоняя и осеняя густой тенью дом известной богачки, набожной и строгой хозяйки, Иванихи Дубихи.
Как только она вышла замуж, у нее в огороде появились цветы.
Красовались они до поздней осени, так как она еще с девичьих лет их любила. А овдовев и оставшись только с единственным своим ребенком, так привыкла к ним, что ее огород у дома, хоть и не слишком большой, показался бы ей без цветов горше пустыни.
Самыми красивыми были там многолетние красные маки, которых ни у кого, кроме нее, во всем селе не водилось.
В этом-то замкнутом со всех сторон горами селе, к великому удивлению его жителей, провели однажды несколько дней цыгане. Не один или два, как мог бы кто-нибудь подумать, а целый табор, который внезапно появился на нескольких телегах. Проехав много городов и сёл, цыгане на обратном пути в Венгрию расположились со своими шатрами именно здесь, у венгерской границы, по соседству с горой Чабаницей, в некотором отдалении от села.
Жителей, хоть были они и не робкого десятка, крайне встревожило появление этих непрошенных черномазых гостей. О них издавна рассказывали вещи, не вызывавшие к ним склонности. Уже одна только связанная с ними легенда, правда не всем известная, — будто их предки отказались приютить Марию, бежавшую с Иосифом и с божьим младенцем на руках, — вызывала к ним враждебное чувство. К тому же всем было известно, что у цыган повсюду в горах были тайные притоны и убежища, откуда они нападали по ночам на путников, грабили и убивали их, обогащаясь добытым таким образом добром. Потом исчезали так же загадочно, быстро и таинственно, как и появлялись. Куда, каким путем и по какой причине — никто толком не знал. Прикочевав куда-нибудь, они раскладывали по ночам большие костры, оповещая жителей о своем появлении; потом днем разбредались поодиночке по деревням — кто за милостыней, кто расспрашивая, нет ли котлов в починку; одни — собирать в горах чудодейственное зелье, другие — ворожить; те играть на скрипке или на цимбалах за кусок хлеба или какую-нибудь старую одежонку... а эти, как уже сказано,— грабить путников; и все это в какой-то спешке, все — будто на лету.
Появившись на этот раз здесь, в этом селе у подножья Чабаницы, они попросили разрешения задержаться на неделю. Им отказали, сократив срок пребывания наполовину. В течение этих нескольких дней случилось у них происшествие, которое не так скоро позабылось.
Прибывший табор состоял из пяти крытых запыленным рваньем фургонов, откуда выглядывали устрашающе черные косматые головы старых и молодых цыганок и детей.
По бокам и позади телег, запряженных лошадьми и мулами, шли цыгане, с любопытством оглядывая все вокруг своими блестящими черными глазами.
Как уже сказано, они раскинули шатры неподалеку от села и реки, у подножья Чабаницы, и тотчас же, с наступлением сумерек, разложили большой костер.
На третий день после их приезда в одном из шатров поднялись шум и брань, которые не затихали два дня. Ровно на третью ночь по их появлении Мавра, молодая жена цыганского атамана Раду, родила сына. Отец, увидав, что ребенок на диво бел, набросился на несчастную мать с руганью, угрозами и кулаками, обвиняя ее в измене. Старая мать несчастной, почитаемая, по цыганскому обычаю, ввиду ее преклонного возраста, больше всех в таборе, защищала дочь, с диким криком и бранью бросалась вихрем между нею и Раду, в то время как чуть ли не все женатые цыгане стояли за обманутого мужа, их вожака.
