— Опозорила табор, нашу чистую цыганскую кровь первым же сыном, чтоб ей утра не дождаться! — шумели они, проклиная ее, как и их вожак, разъяренный отец, который кипел от обиды и жаждал мщения. Он грозил кулаком, стоя среди цыган, столпившихся у шатра преступницы и повторявших за ним, как один человек: «Первым же сыном!..»

— Откуда взяла ты эту белую собаку? — бросался снова и снова Раду к больной, которая лежала почти без чувств на телеге среди подушек и лохмотьев, то прижимая и заслоняя собой младенца от дикого, горящего, разъяренного взгляда мужа, то снова цепенея от страха перед тем, что могло в любую минуту произойти.

Лучше бы ей умереть, чем дожить до этого. Ей хотелось бы умереть, да что от этого?! Несчастная не разжимала губ, не произносила ни слова и замирала от ужаса...

А он сам, Раду, гораздо старше ее, в каком-то синем кафтане с большими серебряными пуговицами и бубенцами, с украшенной серебром толстой палкой в руках, — знаком, указывающим, что он начальник этого, пусть и небольшого, табора, повторял одно и то же:

— Откуда ты взяла его? Но я тебя научу, ты у меня поймешь, кто такой Раду, я покажу тебе, чьей ты женой была, — и с такой силой трепал бедную за волосы, что она только стонала.

— Постой, я тебе покажу. Через три дня духу твоего не будет в этом шатре, а это отродье (и он указывал на ребенка) заброшу аж за третью гору отсюда. Ты думала, что выйдешь за меня, а потом опозоришь меня и весь мой табор? Пропадай же ты, сука, если не понимала своего счастья и того, как должна вести себя жена рая^[2]. Гляди!!! — грозился он. — Гляди! Какого сына после трех лет замужества родила! — и захохотал, сплюнув сквозь зубы. — Твое счастье, что еще лежишь среди нас да что отец твой Андронати, а мать старше всех годами в таборе; а то и трех дней не потерпел бы я тебя в своем шатре, — он топнул в ярости ногой, презрительно сплюнул и вышел из шатра...

Мавра запустила свои тонкие смуглые пальцы в волосы над низким лбом и ослабевшей рукой рванула их. Из молодой груди вырвался одновременно и тяжелый и мучительный стон и жалобный вздох... а потом умолкла, болезненно закрывая глаза, из которых струились горячие слезы. Большие серебряные монеты, вплетенные в черные пряди волос, вдруг сползли ей низко на лоб, придав смуглому, будто из потемневшей бронзы, лицу удивительную, чарующую красоту.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ночь была летняя, ясная, спокойная, и темные лесистые горы великанами вздымались до небес, а вершины самых высоких из них словно расплывались в лунном сиянии и прозрачной ночной мгле...

Раду появился среди цыган. Здесь собрались только мужчины, одни лежали, другие сидели вокруг большого костра, курили и громко разговаривали о случившемся... Женщины и девушки в это время хлопотали вокруг другого костра, поменьше, — они стряпали, нянчили ребят, кормили и укладывались с ними на покой, толкуя с не меньшим жаром о дальнейшей судьбе молодой и красивой Мавры, которой давно завидовали, потому что Раду, выбирая ее себе в жены, подарил ей серебряные и золотые мониста и потому что она, гадая простым людям и господам, добывала больше денег, чем другие; и вот теперь, после трех лет замужества, она родила своему мужу белого сына с синими глазами!.. Тьфу!

Как уже сказано, Раду появился среди своих людей и швырнул широкополую шляпу оземь, не проронив ни слова.

— Раду! — начал тогда старый Андронати, отец молодой двадцатилетней преступницы. — Раду, что ты хочешь сделать? Я знаю, что Мавра виновата, знаю, как велит поступать наш обычай с изменившей женщиной, и знаю, что если не мы накажем, то грех сам может покарать ее не меньше нашего. Покарать сейчас, или через двадцать лет, или еще позже, но покарать должен. Что ты хочешь делать? Мавра виновата. — И с этими словами он покорно склонился перед молодым вожаком.

Раду не ответил ничего, а вместо ответа разодрал на груди своей синий кафтан и снял с шеи небольшой мешочек.

— Освободите мне место! — крикнул он. — И слушайте внимательно!

Цыгане задвигалась, освобождая место молодому вожаку, и расположилась вокруг него, полные любопытства и покорности. А Раду, как царь ночи, гневно и гордо потрясал головой с ниспадавшими на плечи длинными вьющимися черными волосами, отличительным признаком свободного человека. Потом сунул руку в мешочек и, вытащив полную горсть блестящих червонцев, швырнул их оземь, как перед тем свою шляпу, и крикнул:

— Вот раз — тому...

И, проделав то же самое снова, крикнул опять:

— Вот два — тому... А вот и три — тому, кто уберет с моих глаз через два дня изменницу, а с ней и ее белую собаку!..

...Цыгане сразу притихли, но ненадолго; вскоре послышался шум, походивший сперва на рокот одних только басовых струн, а затем — на шелест листвы...

Все знали, что у них очень тяжко карают за измену, но то, что они услышали этой ночью, — такого у них не бывало еще никогда; такого — нет! Сколько драк и злодейств бывало среди них! Чего только не случалось. Но чтобы сам рай выступал и приказывал убить свою жену, расплачиваясь за это чистым золотом, — такого среди них еще не бывало. Подобное могла придумать лишь такая обезумевшая от ревности, отчаянная голова, как Раду.

В первую минуту не знали, что и сказать, с чего начать. Их захватило врасплох это страшное решение вожака. Поэтому они сперва молчали.

Но недолго длилось молчание встревоженных цыган. Снова поднялся старик отец, Андронати, высокий, тонкий, бородатый цыган, первый среди них музыкант, — даже и теперь державший скрипку в руках.

— Погоди, Раду... — сказал он, поднимая плавным жестом руку. — Погоди ты, Раду. Над всеми нами есть бог, и мы все его дети, и белые и цыгане, Раду и Мавра. Ты на ее судьбу...

Раду прервал старика, с его уст сорвалось страшное проклятье, но Андронати продолжал:

— Ты, Раду, единственный сын у своего отца, старейшины в Семиградье, а Мавра единственная дочь у меня, знаменитого музыканта Андронати из Пусты^[3], — и вы поженились. И потому для меня ты — то же, что Мавра, а Мавра — то же, что ты. Не позволю я Мавру изгнать или погубить, как ты этого хочешь, хотя знаю, что наши обычаи велят за любую измену жестоко карать, все равно мужа или жену. Я бы и тебя не позволил погубить, случись что-нибудь, и законно потребовал бы этого. Мы будем судить Мавру иначе, по-хорошему, по-человечески. Позволь ей только еще три дня пожить среди нас, об этом тебя просит отец Андронати. — И, промолвив это, он склонился перед молодым еще вожаком.

— Изменница она отъявленная, чтоб ей утра не дождаться! — опять вырвался дикий крик из клокочущей яростью груди мужа.

— Может, и не дождется, — отозвался старый Андронати. — Уж больно ты хочешь со свету ее сжить. Пожалуй, она сама уйдет от нас навеки, и твои золотые дукаты останутся при тебе.

— Пусть уходит, пусть уходит! — поднялся гомон среди цыган. — Опозорила нас. Первым же сыном, первым же ребенком! А что будет дальше! Вон ее, она сама себе дорогу выбрала! — крикнул голос из толпы. — Вон!

— Нет, убить, чтобы и с другим так не поступила! — шипел Раду. — Убить!

— Через три дня Мавры не будет среди нас, — отозвался снова Андронати. — Ее судьбу решил уже сам ребенок, которого вы разорвали бы на куски, даже останься Мавра среди нас. Каждый колотил бы его. А так... она исчезнет с глаз ваших и Раду.

— Сам убьешь? — раздался вторично голос из толпы, голос товарища Андронати, цимбалиста.

— Сам.

— Тогда бери золотые!

— Нет! Оставляю их вам. Пользуйтесь ими вы. Вы все моложе меня. Мне их не нужно. Мавра отныне словно и не дочь мне. Кусок хлеба для себя и своей жены я добуду. — И, протянув гордым движением вперед скрипку, он погрозил кулаком молодому вожаку.

— А пащенок твоей дочки? — спросил тот, гордо выпрямившись и сверкнув ненавидящими глазами на неустрашимого тестя. — Мне он не нужен. Убью! Затопчу, как гаденыша!..

— О нем не думай. Я беру это на себя... Он... — и внезапно оборвал свою речь.