Потом к ней снова возвращается, снова выплывает прежняя мысль. «Гриць виноват? Нет, Гриць не виноват. Ей сердце подсказывает, что Гриць не виноват. Здесь что-то другое. Здесь виновато то зло, что в нем скрывается и его останавливает. Зло!!! Оно виновато, его надо убить. Она его убьет. Она... — Вдруг застыла как вкопанная, закинула руки за голову и смотрит блуждающим взглядом на лес, на верхушки деревьев... — Кто ей скажет, как ей к этому злу добраться? — промелькнуло в ее мозгу. — Кто скажет? Никто. Ведь никто не знает. Может, она сама. Ага!! — вдруг откликается что-то в ней. Она уже знает. Цвет папоротника ей скажет. Цвет папоротника! Она найдет цвет папоротника, и он сам ей все скажет, так, чтобы никто не знал, никто не слышал. Скажет. Кто найдет цвет папоротника, говорил ей однажды Гриць, тот все на свете узнает и свое счастье найдет. Вот и она будет знать. Знать, как добраться до зла, как его убить. Она его убьет, — бушует в ее мозгу, — чтоб его нигде не было, ни в одном уголке на свете. Ни в ней, ни в Грице, ни в Настке... Нигде чтоб не было. Тогда будет хорошо. Но скорей, скорей, надо... идти... скорей... чтобы не было поздно...» — И с того самого места, где стояла, резко повернулась и помчалась в лесную глубь...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тетяна молчала и так же молча вылетела из хаты, не удостоив Мавру ни одним взглядом. Нехорошо стало у Мавры на душе от этого молчания девушки. «Что смыкает ей уста?» — спрашивает она себя угрюмо. И ей страшно за девушку. Тетяна за этот короткий срок похудела, побледнела, глаза горят, сверкают странным блеском, а потом... Что еще потом будет? Чтоб на нее, не дай боже, тяжкая хворь не напала. Или... или... что еще хуже... даже страшно подумать — чтоб ума не лишилась... И такое бывает.
Тетяна доныне, у матери своей, беды-горя не знала. Сызмальства имела все, чего бы ни пожелала, это впервые в жизни над ней гроза разразилась. И вот с этим самым ребенком, которого вырастила, всю душу ему отдала, так тяжко повторилась ее собственная судьба. В глуши, среди гор, в тихом лесу, куда, казалось, не могло проникнуть никакое человеческое горе, зло повторилось... «С кем пришло это зло? — задает мысленно Мавра вопрос. — Кто положил ему начало?» Да он сам, тот хлопец, который так ей мил! Только глянула на него, как ей померещился тот, из Пусты, из-за кого она погубила свою долю. Между ее судьбой и судьбой Тетяны только та разве и разница, что у нее все произошло в Пусте, а у этой — здесь, в лесах...
Не выдержала Мавра в тесной хатенке наедине со своими мыслями о собственном прошлом и о горе Тетяны — и она вышла.
Стоял чудный теплый тихий вечер.
Звезды усыпали небо, точно расцвели там, и Мавра, усевшись на пороге своей хатенки, глядела некоторое время на луну. Она, круглая, выплыла как раз напротив, над лесистой стеной соседней горы и оврагом с шумящим на его дне потоком, и будто нарочно остановилась над ее хатой.
Вокруг глубокая тишина, исполненная священной таинственности, в которой все погружается в безмолвие. Мавра сидит, смотрит, словно молится этой луне, а та, как бы озаренная отсветом раскаленных углей, неподвижно рдеет над горой. Вокруг, куда ни глянь, темные, покрытые лесом горы, которые в лунном сиянии, кажется, достигают небес и сливаются с ними.
Мавра молится луне, отдавшись всей душой молитве и Тетяниному горю. То она, то Гриць всплывают перед нею, терзают, ранят ей душу. Сердце ее разрывается на части при мысли о страшных страданиях бедной обманутой девушки, которая, сама не ведая зла и никогда не причиняя его никому, вдруг упала точно с небес в самую бездну. И все из-за него. Но, с другой стороны, в ее душе опять почему-то звучит какая-то струнка жалости к Грицю. Он сирота, как он сам ей рассказывал, без матери, без отца, подкинутый ребенок. Приемыш. Откуда он, кто он, чьих родителей? Он не знал. На завалинке у хаты принявших его хозяев в лохмотьях найден; будто бы «в цыганских», как упрекала его порой хозяйка.
Мавру, вспомнившую эти слова, точно в жар бросило. Ее ребенка взяли у нее из-под бока, а у богатых хозяев в третьем по счету селе отсюда был найден на завалинке «в цыганских лохмотьях» какой-то подкидыш.
— Господи боже! — вздыхает она и поднимает умоляюще, с безмолвной мукой руки и точно теряет разум от мысли, что... может быть... может быть... может быть, — даже крикнуло что-то в ее душе, — это ее сын! Он ведь так похож... на ее милого из Пусты, а ее ребенок белый был, господи боже, белый! Но нет, нет, это она тут от одиночества, а теперь еще и от жалости к Тетяне, совсем обезумела, сошла с ума. Ох, Тетяна... заглушило все болезненным стоном ее сердце... Жизнь Тетяны разбита. Им разбита.
Но он — виноват ли?
Порой, — рассказывал он ей, оправдываясь за свой поступок с Тетяной, — порой его куда-то так тянуло в иные края, вдаль, на край света, что, кажется, он шел бы да шел куда глаза глядят. Он выискивал какой-нибудь предлог, садился на коня и уезжал из дому, лишь бы только быть в пути, переменить место. В такую-то тоскливую, добрую или злую минуту повстречался он с Тетяной в лесу. Полюбил от всей души. Помирал по ней. Видел ее перед собой и днем и ночью, ее глаза, ее черные брови, ее красные цветы, слышал ее смех и терял рассудок. Выкрал бы ее из хаты, как вор, убежал бы навеки куда глаза глядят, если бы и она его не полюбила. А когда полюбила, то они в лесу видались, и все было хорошо. Но на Настке он обязан жениться. Таков уж он есть. Хоть убей его, а он уж таков. И что с ним поделаешь?
— Да и вы сами, матушка, — сказал он ей, — предостерегали, гадая на картах, не любить черных глаз, потому что, говорили вы, «черные с синими в пару не ложатся. Бери такие, как твои, будет твоя доля ясная». — И вот у него тоже не сложилось. Обязан Настку брать. И только одна эта Настка его близ себя удерживает, любит и прощает ему все, что бы он ни сделал. Она всегда к нему добра. Потому-то она ему и сужена, и он ее не бросит. Тетяна у своей матери единственная дочь, горя не узнает, поплачет, погрустит, а потом, после всего этого... за другого выйдет. Он о ней не беспокоится, хоть ему и жаль красивой Туркини, она ему в сердце, верно, навсегда запала. Но что из этого? Ему не суждено...
Вот что он говорил, когда она у него была, и многое другое.
Глядя прямо перед собой на горы, на усеянное звездами небо и на луну, она горько усмехнулась. Как ее, Мавру, никто не жалел, ни он сам, ни муж, ни родные, так и бедную Тетяну теперь и этот не жалеет. Вот что такое любовь!..
Погруженная в такие мысли, Мавра, почти не заметив этого, даже заплакала. Бог знает как перенесет свое горе бедная дивчина. А ее мать? Весь свой век молилась за своего ребенка, людям добро делала, ее самоё от смерти, от голода спасла, — и вдвоем они, словно одна мать, над дивчиной дрожали, оберегали ее, а под конец — от печали-горя уберечь не сумели. Вот ушла она сегодня, точно подстреленная, не произнеся ни слова. О чем она думала? Чем было переполнено ее сердце? Словно говорить разучилась, — так ее печаль-горе изменило.
И думает да передумывает старая Мавра о судьбе юной Тетяны и так и этак и ничего не может придумать. Дала бы любистку, паслёну Грицю, чтоб его к девушке вернуть, да ведь вон как Тетяна на нее накинулась, стоило ей об этом только заикнуться. Просто с ума сошла. Минуту разговаривает разумно, а потом... опять будто с ума сходит. Но и Гриця ей жалко... Настки, на которой он женится, она не знает, а Тетяну знает. О, ее Тетяна! Почему не подошла она ему в пару? Чем он оказался недостоин счастья соединиться с ней? Любовью не до конца? До конца! Красотой своей? Но он же красив, точно месяц на небе. Чем-нибудь другим? Она не знает. И чувствует, что не может тут чего-то понять, что-то здесь ее путает, сбивает ее с толку, выше ее понимания... Но все-таки ей жаль Гриця; хоть и нет причин, хоть она для него чужая, бедная цыганка, которую он, может, никогда больше и не вспомнит, — ей почему-то жаль Гриця, и испытывать вражду к нему она не может. Сердце не позволяет.
