— А много собрали милостыни в нашем селе? — спрашивает Тетяна и через силу улыбается, а сама рада бы убежать от нищего как можно скорей и как можно дальше.

— Хватит. Спасибо всем добрым людям, что бедным помогают. Щедро подавали. Не зря к ним обращался; да и то, о чем хотел разузнать, — разузнал. Сегодня был я в этом селе третий раз. Больше всего я бываю в селе Третивки. Первый раз я тут был больше двадцати лет назад, — лучше не вспоминать, другой раз проходил через него как-то зимой, и вот сейчас третий, видать последний, раз не знаю, что дальше судьбе вздумается. Должен был идти. Взялся кой-что сделать, других выручить, вот и пришел. А еще раз, кто знает, приду ли?

— Почему? — спрашивает доверчиво девушка.

— Старость не пускает. Да и кто захочет старого цыгана у себя держать? — отвечает дед и потом, опершись на нищенский посох, погружается в раздумье.

И, обдумывая что-то, искоса все поглядывает на девушку. Она это замечает, и ее снова охватывает страх. Наконец, дед нарушает молчание:

— Не скажешь ли ты мне, доченька, чья ты? Такая красивая, нарядная, приманчивая?

— Я дочь вдовы, — скромно и степенно отвечает Тетяна.

— Вдо-вы? — будто бы удивляется нищий.

— Вдовы.

— А-га! — тянет старик и снова мерит ее взглядом. Ее, и ее красные цветы, и золотые полумесяцы, которые чуть покачиваются при каждом движении головы.

— А коли уж вдовы, — продолжает он тянуть, — так, может, ты бы за меня сделала одно небольшое дельце, чтобы мне можно было назад в село воротиться. Меня там ждут. Мне некогда.

— Отчего же? — отзывается Тетяна с достоинством, радуясь в душе, что скоро избавится от старого цыгана, и поднимает брови, как всегда, когда удивлена. Но почему-то ее снова охватывает страх перед стариком.

— Так вот скажи прежде всего, — начинает дед, — знаешь ли ты мельничиху Иваниху Дубиху? Богомольную пани, к бедным милосердную?

— Знаю, дедушка, знаю, — отвечает весело и доверчиво Тетяна, с полной искренностью.

— У которой только одна-единственная дочка. Гордая да балованая, самая красивая во всем селе.

Тетяна вспыхнула.

— Знаю, дед, знаю, — говорит она, избегая его проницательного взгляда, и усмехается. — Знаю их обеих. Да что ж тебе до них? До Иванихи Дубихи?

— До старухи, доченька, ничего. У меня до молодой есть дело, — отвечает дед, — до прекрасной чаровницы, что хлопцев с ума сводит и, говорят, черными бровями колдует, красными цветами приманивает, а глазами в полон берет.

Тетяна рассмеялась.

— Туркиней ее зовут.

— Туркиней, дед, — повторяет девушка, а сама с каждой минутой все мрачнее и от деда улететь бы рада. — Какое у вас, дедушка, дело к Туркине? Говорите скорее, — вдруг заявляет она напрямик, — потому мне уже некогда. Я тороплюсь к одной бедной женщине, несу ей поесть, и она ждет меня.

— К бедной? — спрашивает дед и приглядывается недоверчивым взором к молодой девушке, а еще больше — к ее красным цветам.

— К бедной.

— Да благословит же тебя пречистая за твое доброе сердце. Одного уж оделила и еще другой несет. Вот какая добрая ты да сердечная. А чья ты, доченька, как тебя помянуть? — снова спрашивает он, не спуская с нее глаз.

— Это пустое, — отвечает Тетяна нетерпеливо. — Лучше вы скажите, что вам нужно от Туркини, которая, как уж толкуют, отнимает разум.

Дед вздыхает, выпрямляется и, словно увидав нечто необыкновенное над головой молодой девушки, начинает:

— Тяжко, доченька, сердце другому ранить, да коли уж просили, коли уж так нужно, коли так захотели, то я передам.

— Кто просил? — спрашивает Тетяна, а сама вся так и дрожит в предчувствии чего-то неизвестного.

— Синеглазая Настка.

— Не знаю ее, — говорит Тетяна и поднимает брови.

— Настка из Третивки, которая собирается выйти замуж, — отвечает старик.

— За кого? — спрашивает Тетяна, и ее глаза становятся будто еще шире в ожидании ответа.

— Сейчас, доченька, не перебивай.

— И что же синеглазой Настке от Туркини нужно?

— Она, — начинает снова дед, — так просила. Стань, говорит, перед Туркиней и так скажи:

«Я прослышал, Туркиня, что ты любишь Гриця, самого красивого хлопца с венгерской границы. Что ты привораживаешь зельем, наговором, что ты творишь лихо, отбираешь счастье.

И слышал я, Туркиня, что Гриць тебя не любит, он уже давно другую голубит. Синеокую Настку он назвал своею и уж скоро с ней повенчается.

Чего ты от него хочешь, прекрасная Дубивна? Чтобы невесту бросил, на тебе женился? Да ведь тебя проклянут, не только невеста, но и все люди, кто про тебя прослышит. И пойдут по всему селу смех да издевки, и останешься ты со своим горем одна, точно страшное видение.

И слышал я, Туркиня, что у тебя есть богатство. Значит, ты хлопцев себе найдешь и кроме Гриця. Невеста Гриця — знай — из-за тебя плачет, от горькой обиды она страдает, тяжко проклинает. Гриць тебя еще не видел, а ее уже любил; тебя миловал, а ее уже сватал. Потому ее и возьмет, прежде чем доведется ему сватов заслать, тебя посватать.

И слышал я, Туркиня, все то, что говорю теперь, от той русой Настки, которую Гриць берет. Он сам ей жаловался, что ты всему горю виною, что его манила, голову кружила.

Подняв черные брови, словно бы удивлялась, а в это же время душу в нем раздваивала. По лесам бродила, эхом все играла, а в это же время ты с пути сбивала.

Теперь он опомнился, тебя он чурается, черных бровей боится, с русыми ласкается. К тебе уже не придет, и не жди нигде, разве что когда увидишь его на вороном коне. Тогда отвернись, чтобы люди не знали, что Гриця любила, у другой отбивала.

А коль привораживать не оставишь, то знай, что и людей молчать не заставишь. Разойдется о чернобровой дурная слава, что Гриця с Настуней разделила навек. Сердце отобрала, душу раздвоила — нечистою силой в горе утопила...»

— Так.

— Я, дед, всему свидетель. Перескажи, дочка, это той Туркине, коли ты ее хорошо знаешь, что у Гриця другая есть. На свадьбу просит, я там буду.

Этими словами дед закончил свою речь. Ждал. Тетяна медленно опустилась к его ногам.

— Я, дед... Туркиня, — простонала она и, обняв его колени, смолкла, точно лишилась сознания.

Дед вздрогнул.

— Вправду это ты? Почему ж ты сразу не призналась, что ты и есть Дубивна, тогда я, может, не все бы тебе передал. И думал, что ты Дубивна, и не верилось. Однако верно рассказали про тебя те, что тебя знают. Отыскал тебя даже здесь, куда они меня послали. Красива ты, Туркиня, — никто не соврал. А за твою милостыню, что подала ты мне перед этим, дед тебе злом отплатил. Но я не виноват. Я ничего не знал. Настка мне рассказала, а ей он сказал. Обеих он вас любит, а на одной женится. Чем я тут могу помочь? Ты сама в этом виновата. Было бы тебе не привораживать Гриця. Ни черными бровями, ни красными цветами, ни сладким словом... ни... сам не знаю чем. В чем я тут перед вами виноват? Ты сама все знаешь. Беды натворила. Потому-то и просили передать тебе это. Пусть, наконец, Гриць успокоится!

— Нет, дедушка, — отозвалась, наконец, Тетяна, поднимая к старику свое побелевшее, как у мертвой, лицо, обнимая с невыразимой тоской его колени. — Нет, батюшка, я не привораживала, зла не делала. Я Гриця только любила... О, о, о! Нет, — чуть ли не со стоном молит она, — этого не может быть, чтоб он на другой женился, не может быть! — почти кричит она и снова склоняет голову к его ногам и в отчаянии еще крепче их сжимает.

Дед пожал плечами.

— Не знаю, доченька, — ответил он сухо. — Так мне говорили. Не здешний я. Что знал, то и сказал. Обязан был.

— О, о, о! — простонала, точно подстреленная, Тетяна, все еще продолжая стоять на коленях, и прижалась лицом к коленям деда. — О, о, о!

— Да, доченька, — подтвердил дед. — Это все правда, что передает тебе синеглазая Настка. А меня самого Гриць на свадьбу звал, и я к ним иду.