— Нет, дедушка! — восклицает, как раньше, Тетяна отчаянно-убеждающим голосом и опять обнимает с невыразимой тоской и смирением колени старика, словно она забыла все другие жесты, словно перед ней стоял святой, которому она молилась. — Нет, дедушка, не говорите этого. Этого не может быть... Мы еще вот... недавно здесь в лесу, — всхлипнула она, — встречались, — и, произнеся это, она точно совсем умирает, угасает, — и он... еще меня целовал. Этого не может быть. Это неправда; он другую не возьмет... он меня любит. Я не приворожила! — крикнула она в отчаянии. — Я только любила, любила, дедушка! Мы тайно обручились, и, прежде чем выпадет снег, я буду в его хате. Дедушка! Он меня любит. О… здесь... в лесу... столько раз, — всхлипывала она, — в лесу... — И опять как бы теряет сознание.
Старик захохотал.
— Говоришь — любит тебя? — спросил он.
Тетяна с мольбой во взоре подняла к нему голову, которая все время поникала от отчаяния.
— О, любит, дедушка милый, любит! — уверяла она и, как прежде, прижалась искаженным от горя лицом к коленям деда. — Меня одну любит, меня единственную на свете. Сам мне говорил, и я ему верю. А прежде, чем выпадет снег, говорил, будешь в моей хате. Я его Туркиня! — крикнула она и, раскинув руки, упала ничком на землю.
Старик поднял ее.
— Не будешь, Туркиня! — крикнул он твердо. — В его хате будет синеглазая Настка, а Гриць, я тебе говорю, зовет на свадьбу. Меня уже звал. Я к ним иду. Встань, опомнись, про Гриця не думай, не смущай его счастья, берегись греха, а иначе — гляди!.. — И, словно повинуясь какому-то тайному велению, он угрожающе помотал перед н ей кулаком. Тетяна дико уставилась на него округлившимися глазами, но, поняв, наконец, значение его слов и угрожающего жеста, вдруг взвилась с земли, точно змея, и вскочила на ноги.
— Уйди ты!! — крикнула она исступленным голосом, в котором закипела вдруг такая ненависть, точно с последним словом старика встала перед ней вся нечисть на свете. — Ты! — и оттолкнула нищего с такой силой, что он упал.
— Уйди... ты!! Ты сам нечистый, повстречавшийся мне. Гриць! — крикнула она во весь голос, словно не помня себя от отчаяния, и залилась хохотом. — Гриць, я тут!
Цыганские глаза старика страшно сверкнули, и, поднявшись, он погрозил ей еще раз кулаком и посохом.
— Гай, гай! — крикнул он, задохнувшись, и проклял ее страшным проклятьем. — Вот оно что, — добавил он, — ты настоящая чаровница-ведьма. Теперь я это сам вижу. Настка правду сказала! Знай же ты, первый раз от нее, а второй раз от меня: Гриць ее посватал, а тебя бросает.
— Неправда, он меня любит! — накинулась на него Тетяна, ее голос срывался от волнения, глаза дико выкатились, она всеми силами защищалась от страшных, разящих ее насмерть слов старика.
— Только и твоего! — крикнул в ответ дед и залился едким, злобным смехом. — Только и твоего. Так, как его отец любил когда-то его мать, — добавил он с безумной ненавистью. — Только и твоего!
Тетяна, уразумев из его речи только последние слова, снова кинулась на него.
— Уйди ты! — крикнула она и, подняв высоко свои черные брови, протянула руку и указала на зияющую рядом пропасть. — Уйди! — повторила она. — Бросайся туда — и больше не возвращайся!
Старик вытаращил на нее испуганные глаза и, нагнувшись за палкой, которую выронил, хотел ее ударить.
Но ее уже не было — исчезла. Лишь с той стороны, куда она метнулась, услышал он громкие, полные отчаяния слова: «Гриць!.. я тут!» А спустя минуту — горький, продолжительный смех...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Задыхаясь, без кровинки в лице, с блуждающими глазами и перекошенным ртом, врывается Тетяна к матери и бросается ей на грудь.
— Мама! — кричит она угасшим чужим голосом. — Мама, Гриць меня бросил, изменил. Меня он любил, а с другой венчается. Мама! — кричит она, не давая матери опомниться и не сознавая, что говорит, трясет ее изо всех сил. — Мама! он двоих сразу любил; слушайте, мама!
Сидевшая на скамье Иваниха Дубиха, увидев вдруг перед собой полупомешанную дочь, только к стене привалилась.
— Что за Гриць? — глухо спросила она.
— Тот, мама, что раз зимой верхом на коне здесь был. Красивый такой! В лесу мы всегда виделись, там мы любились. Лес один все знал. Гриць, мама! — и захохотала.
Старуха тяжело поднялась.
— Да? — спросила она и добавила. — Это он тебе советовал цвет папоротника искать? — И, произнеся это, усмехнулась, словно последний раз в жизни.
— Мама! — раздался на весь дом крик страшного отчаяния. — Мама!
— Ты одна у меня была, — ответила мать. — Одна в целом свете...
— Мама!
Дубиха больше не отвечала...
Тетяна упала перед ней на колени... надеялась...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Часом позже Тетяна снова в лесу.
Мчится неистово, летит, как стрела, к старой Мавре.
«Мавра! —диким стоном клокочет в ее груди голос и ищет себе выхода. — Мавра!» — и вот Тетяна уже там.
Вид девушки напугал старую цыганку, и она кинулась ее обнимать.
— Доченька, — говорит, — доченька, что у вас случилось?
— Мавра! — лишь успела крикнуть Тетяна и замерла на ее груди.
Глаза старухи зловеще блеснули.
— Он? — только спросила она, страдальчески скривив губы.
— Берет другую. Изменил мне! — простонала Тетяна и опять замерла.
— Видишь? А ты думала, доченька, — отозвалась Мавра, — что он будет тебя всегда любить?
— О Мавра, — с рыданием произнесла Тетяна. — Любил, ласкал, целовал, обещал, Мавра, еще недавно, еще недавно, здесь вот, в лесу, а теперь...
Мавра вдруг рассмеялась, точно над малым ребенком.
— Да-а? — процедила она злобно. — Ласкал, целовал?
— Ласкал, целовал... еще последний раз, наклонясь с коня, после грозы... о... так искренно...
— После грозы! — удивляется старуха. — Это был он? — И вдруг с глубокой жалостью качает головой и, будто вспомнив что-то, шепчет: «Боже, боже!» — а потом, опомнившись, отвечает твердо, с ненавистью: — Эх, знала бы ты, доченька, что кто больше ласкает, тот скорей изменяет. Когда он целует тебя, его сердце уж с тобой прощается. Кто только так не делал?
— О, о, о! Мавра! — простонала Тетяна и потом, закинув в отчаянии руки за голову, вскрикнула: — Я с ума сойду!
— Нет, доченька, не сойдешь, — успокаивала ее Мавра, — и я не сошла. Глянь, — продолжала она спокойно, — как от меня не только он, а все отреклись, бросили в лесу, как собаку какую, ребенка забрали. Не сойдешь. Я и посегодня живу, не лишившись ума, одна на всем свете, на всю гору, на весь лес, а все из-за этих ласк. И я не спятила. Га-й, га-й! — даже запела она по своей привычке, покачав головой. — Не сойдешь.
— А я сойду с ума, Мавра, — твердила глухим голосом Тетяна. — Я сойду с ума, я не в силах перенести. Что делать, Мавра?
Мавра пожимает беспомощно плечами, но, подумав с минуту, говорит:
— Я пойду к нему и сама у него спрошу. Разузнаю, правда ли это, кто это тебе сказал! Откуда ты все это знаешь?
— Какой-то старый цыган, которого я по дороге к тебе встретила в лесу, все сказал. Он не лгал, — и рассказала Мавре о своей встрече со стариком Андронати.
— А он откуда знал? — спросила, чрезвычайно заинтересовавшись, Мавра.
— Невеста Гриця сама мне через него передавала.
Старая цыганка произнесла проклятие, но тут же, успокоившись, добавила:
— Молчи, доченька, молчи; я туда пойду, обо всем разузнаю, сообщу тебе правду. Молчи, не мучайся. Но знай, коли это правда, им добра не будет. Ни ему, ни ей. Я для тебя ровно мать, а где мать проклянет, там не будет счастья.
Тетяна молчала и больше не шевелилась.
— Я попытаюсь к тебе опять его приворожить, — произнесла после некоторого раздумья Мавра успокоительным тоном.
