Но теперь-то, как он с ней поступит?
С матерью ее?
Иваниха Дубиха не шутит.
Кабы хоть с Тетяной повидаться, второпях друг другу улыбнуться, все бы легче стало на сердце, и будь что будет, — а так...
А дальше?
Что дальше? — спросил он сам себя и не находил ответа.
Дальше... Как-нибудь уж обойдется, — сказала умная Настка. — Дубивна красива и богата, выйдет замуж и без тебя. Что тебе беспокоиться?
И верно.
Что ему печалиться?
И у дивчат свой разум. Пусть беспокоятся сами. И они любили. Тетяна тоже любила.
Отчего она теперь спряталась? Узнала про его свадьбу с Насткой?
Может, и узнала...
Ой, Туркиня, моя ласточка, какое у тебя сердце?..
И вот так, раздумывая о себе и о дивчатах, проезжая знакомые места вдоль белой тропинки, бросает он взоры то налево, в глубокий овраг, то направо, на Чабаницу с ее «Белым камнем», где также с нею встречался.
И почему-то надеется, что откуда-нибудь выйдет к нему навстречу Тетяна. Нарядная, улыбающаяся, украшенная своими красными цветами, и скажет, как обычно: «Это я...» Однако, как ни вглядывается он, как ни жаждет его сердце успокоения от встречи «с нею», — «она» не выходит. Не выходит, и не слышно ее голоса.
И вздыхает скорбно Гриць, хмурит угрюмо брови. Должна была выйти, — требует этого его сердце; он же здесь. Правда, он ее не посватал, как обещал, он на ней не женится, принесет ей горе; но кто именно в этом виноват? Разве он один?
Оба виноваты...
Поэтому пусть бы вышла, пусть бы всегда любила. Была бы здесь. Была бы такой, как раньше... хоть один раз еще... Один раз...
— Тур-киня! — почти бессознательно крикнул он.
«Туркиня!» — прокатилось эхо на противоположной лесистой стороне горы и заглохло.
— Ты тут? — бросил он с неописуемой тоской в голосе новый призыв... и ждал.
«Тут», — слабо отразило эхо его собственный голос, и стало тихо... Сколько ни прислушивался он хоть к какому-нибудь шелесту с любой стороны, как ни жаждал его услышать — ничто вокруг не шевелилось...
Гриць погрузился в раздумье и перестал ждать.
Знал. Теперь уж не увидит ее.
Узнала, что он посватал другую, и не выходит, плачет…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Погруженный в думы, не обратил внимания Гриць на то, как небо над ним незаметно затянулось тучами. Потом холодный ветер зашатал деревья, зловеще прогремело, и вскоре сверкнула молния. Удары за ударами, и такие сильные, что вороной конь Гриця в диком испуге взвился на дыбы.
«Что-то больно встревожен конь, недоброе это предвещает», — думает Гриць, озираясь.
Небо зловеще. Черные, густые тучи. В лесу темнеет все больше, начинают падать крупные капли дождя. Сначала редкие, а затем все гуще, все сильней. Он подгоняет коня, тот несется размашистой рысью, дальше по белой тропинке, вверх, а тем временем раскаты грома потрясают всю гору Чабаницу и, словно перекатываясь через все соседние, где-то остановившись, замирают.
Похоже, что двойной дождь льется на Гриця. Один, как ему казалось, из разорванной тучи, а другой — с пихт. Во время быстрой езды он старается отыскать взглядом место, где бы можно было хоть на миг укрыться от дождя и успокоить, усмирить перепуганного грозой коня. Узкая белая тропинка, обвивающая Чабаницу и тянущаяся у края оврага, размокла, и резвый конь, несясь все дальше в гору, почти ежеминутно поскальзывался.
Опасно было ехать так над самой пропастью на пугливом коне. Гриць слез с коня и, ведя его в поводу, стал осматриваться.
В пропасти-овраге шумит и клокочет увеличившийся вдвое от ливня бешеный поток, увлекает за собой все на своем пути и мчится дальше.
То там, то сям с горы скатываются оторванные силой дождя мелкие камни и исчезают внизу в воде...
Вдруг Гриць останавливается.
В стороне, на бугорке, который гора словно выдавила из себя и который совершенно скрыт от взоров густыми ветвями разросшихся здесь пихт, стоит, а вернее сказать, прячется под ними маленькая хатенка-сторожка. Старая и покосившаяся.
Белая тропинка, по которой идет Гриць, пробегает также и мимо нее. И хотя тропинка не кончается у ее дверей, а тянется дальше, может быть и до самой подошвы Чабаницы, все время опоясывая гору, — этого он не знает, — а все же хатенка представляет собой некоторое убежище.
Стоит хатенка и даже будто клонится над пропастью и показывает с одной своей стороны покривившееся оконце, а с другой — такую же перекошенную дверь.
Гриць мигом решается. Он войдет, переждет грозу, которая, точно адский котел, кипит над лесом и горой, а затем поедет дальше.
Задумано — сделано. Останавливается, привязывает возле хаты коня, с той стороны, где не так хлещет дождь, а сам направляется к двери.
Здесь он — высокого роста — наклоняется, так как дверь в хатенку, низкая и покосившаяся, с трудом может пропустить рослого мужчину.
Но тут его прямо ужас охватывает.
Как раз в ту минуту, когда он отворил дверь снаружи, кто-то нажал на нее и изнутри, и не успел он сообразить, в чем дело, как перед ним оказалась, будто вынырнув из-под земли, какая-то старая цыганка. Седая, косматая, с черными сверкающими глазами, — она улыбнулась.
— Входи, сынок, входи, — приглашала она с деланым смехом, за которым скрывались тайный страх и неуверенность. — Входи в хату. Я уже скоро год, как тебя дожидаюсь, карта предсказала. — И, уступая ему дорогу, она прижимается к черной задымленной стене, чтоб дать ему пройти.
Гриць, вдруг увидевший перед собой страшную, как привидение, цыганку, в первый момент заколебался. Но, взглянув еще раз в лицо цыганке, глаза которой светились какой-то хватающей за сердце тоской, он смело шагнул внутрь.
После свежего лесного воздуха ему в лицо неприятно пахнуло струей дыма из печи. Он постоял с минуту, пригнувшись, осматриваясь. Ни разу он не доезжал до этой хатенки, несмотря на столько свиданий с Тетяной летом здесь, в лесу. Лишь сегодня ненастье завело его прямо сюда! Какая нужда, какая нищета! Несколько живописных ветхих лохмотьев, две цыганские торбы, клюка... Какой-то сундучишко, заваленный свежими травами, на ветхой, закопченной, пустой полке краюха хлеба, на жердинке под потолком старый красный платок, какого не увидишь в окрестных селах, рядом несколько связок сушеных грибов, у печи лавка, на печи черный, как цыганские космы, кот, повыше, на печном карнизе, черный ручной ворон с толстым клювом и блестящими глазами — вот и все.
— Садись, сынок, посиди у бедной цыганки! — приглашает Мавра вошедшего Гриця. — Присаживайся, не побрезгуй. Вот я тут, бедная, одна на весь лес, и редко человеческая нога переступит мой порог. Живу, сам видишь, как бог дает. Подадут что добрые люди — вот и сыта. Не подадут — тогда корешками живу, как и все наши бедные цыгане. Вот оно как. Садись!
Гриць молча садится и все глядит на цыганку, которая кланяется ему почему-то чуть не до самой земли, напоминая этим старого Андронати. Потом через минуту он поднимается и смотрит сквозь вмазанное прямо в стену стекло, представляющее собой оконце.
— Ничего, ничего, — успокаивает его Мавра, — дождь еще льет. Посиди маленько у бедной цыганки. Глянь-ка, я одна-одинешенька на всю гору, на весь лес. Коли порой кто проходит этой тропинкой, то я еще вижу человеческое лицо, а коли нет — так и нет. Посиди, сынок, — говорит она оживленно и все время пристально смотрит ему в глаза. Глаза ее засверкали вдвое ярче обычного.
— Давно уже не видала я такого красивого царевича, как ты, — говорит она и опять кланяется так же низко, как раньше. — Давно, дав-но, — и вздыхает.
— Может, это ты та самая цыганка, про которую говорят, что она умеет ворожить и в зелье толк знает? — спросил вдруг Гриць, тоже не спуская глаз с цыганки.
— Почем я знаю? Цыган много на свете, — ответила Мавра. — Но ворожить я тоже умею, да еще как! Что бы ни загадала я, все разузнаю. Говорю же: еще как! И в зелье тоже понимаю. Тебе не нужно ли какого? — спросила она заискивающе. — От доброго или от злого? Га-й, га-й! — запела она по своей привычке. — Га-й, га-й! — и все время пристально глядела на молодого хлопца.
