У Настки опять заискрились глаза.
— Гриць! — погрозила она рукой. — Меня ты не обманешь, я тебе это еще раз говорю, а к Дубивне не ходи.
Гриць молча отвернулся от нее и, пройдя несколько шагов, крикнул:
— Будь здорова!
Она не ответила, но тут же, одумавшись, мгновенно оказалась возле него:
— Не пойдешь?
Он оглянулся:
— Не пойду!
— Нужно кончать, Гриць.
— Нужно.
— Я уж сама закончу. Ты только на глаза ей не попадайся, а об остальном не беспокойся.
— Я не беспокоюсь! — ответил он. — Беспокойтесь вы. Вы все одинаковые. Оставь меня в покое... — и продолжает путь.
— Гриць, я готовлю рушники...[8]
— Готовь на осень...
— Да осень вот-вот уже.
— Ну и ладно.
— А то, Гриць, утоплюсь, пропаду! — жалуется, грозит Настка.
— Ничего! — сказал он и остановился. — Вы не пропадете. Скорее я помру...
— Я не допущу, Грицуня...
— Ишь ты! — сорвалось вдруг с уст Гриця, после чего он смолк и ушел...
Старый Андронати притащился в село, где жил Гриць со своими родителями, и уже чуть ли не второй раз обошел все дворы, прося милостыни. И снова, как обычно, подала ему синеглазая Настка едва ли не щедрее всех. Она любила подавать ему милостыню, так как он благодарил искренно и красноречиво, умел сказать такое приятное, что иной раз слушал бы его слова и не наслушался.
Так было и на этот раз.
Поблагодарив и призвав благословение на ее голову раз десять, он еще несколько раз низко поклонился молодой бойкой дивчине за то, что она была не только щедра на подарки, но и сама ему нынче калитку отворила, чтобы не утруждался. Но сегодня — стоит ему только оглянуться — он все время видит ее возле себя. Провожает его, щебечет ласковые слова, советует поберечь в горах свои старые ноги, а то горы — погибель для ног, если кто родом не оттуда...
Так она говорит и вдруг останавливается...
И, постояв с минуту, в конце концов садится и просит присесть и его.
Дед удивлен, но не садится. Он только оперся на свою клюку и глядит на нее. Какая она добрая и ласковая, эта дивчина, какая милосердная! И не только теперь она такая, а всегда, с тех пор, как он ее знает.
— Господи, благослови ее, господи, благослови! — повторяет он то и дело и собирается идти дальше. Однако Настка поднимается и удерживает его.
— Дедушка, — говорит она. — Сегодня я хочу с вами кой о чем поговорить. Вы хоть садитесь, хоть стойте, но сказать я должна.
Старик удивился.
— Говори, дитятко, — отвечает он, — все, что тебе надобно или что хочешь узнать, а я уж лучше постою. Так уж привык вечно на ногах, что лучше мне постоять.
— Дедушка Андронати, — начала Настка, окидывая ясным взором далекие вершины, словно вспоминая что-то, собираясь с мыслями, — вы меня, дедушка, знаете. Меня и Дончукова Гриця, с которым не раз разговаривали, и знаете нас не с нынешнего дня. Знаете, чьих я родителей, чьих он родителей. Потому и послушайте, что я вам расскажу. А после того, как расскажу, я о чем-то вас попрошу.
— Говори, душенька, голубушка, — отвечает старик и еще крепче опирается на клюку, внимательно глядя на девушку и стараясь не упустить ничего из ее слов. Она ж такая добрая, такая синеглазая. Славное дитя, хоть куда. Никогда с пустыми руками из хаты не отпускала, а частенько и угол для ночлега готовила, в то время как кое- где на него только подозрительно поглядывали, а то и вовсе на усадьбу не хотели пускать.
— Мы любимся давно, дедушка Андронати, как вы сами догадываетесь, я и Гриць Дончуков, — признается девушка.
Старик улыбнулся.
— Вот то-то новость! — произнес он. А потом живо добавляет, и в голосе его нескрываемая теплота. — Кто бы такого не полюбил! Много я бродил по свету, но такого красивого, живого хлопца, как этот Гриць Дончуков, как ты говоришь, нигде не видел. Когда на коне едет, похож на самого святого Георгия... Хорош да пригож, благослови его боже! Да притом добрый, и разумный, и сердцем мягкий. — И с этими словами старик, будто что-то припомнив, снова рассмеялся. — К красивым он так и липнет, правда, голубка? — спрашивает он, посмеиваясь.
— И да и нет, дедушка, — отвечает Настка, но как-то не сразу.
— В том-то и штука, белая ты моя голубка...
— Гриць только меня одну по-настоящему любит...
— А ты откуда знаешь, как хлопцы любят? — перебивает он. — И к тому же такие, как твой Гриць! Одну или нескольких?
— Потому что он сам мне рассказывал.
Дед даже присвистнул сквозь зубы от удивления и опять засмеялся.
— Тогда о чем же твоя печаль, коли он тебя любит? — спрашивает он. — Или перестал уже любить, хочет к другой сватов засылать?
— Э, нет, дедушка, — отвечает нетерпеливо Настка. — Гриць не таков. Беда в другом, и вы нам пособите.
— Я? А чем я вам могу помочь? — спросил он. — Где же ваши родители, разве они не хотят, чтобы вы повенчались?
— И это, дедушка, не то. Они не против. Повенчаться — мы повенчаемся... только вот... — и смолкла.
— Только что? — спрашивает дед более оживленно. — Для чего я вам тут нужен? Я, старый, бедный, сам живу из милости людской, от людских даяний.
— Правда, дедушка, — отвечает сочувственно Настка. — Но если вы нас на этот раз выручите, мы, как поженимся, возьмем вас к себе. Навсегда останетесь у нас; будем о вас заботиться, пока воля божья.
Дед рассмеялся.
— Это ты так лишь говоришь, дивчина, — торгуется он, — что возьмешь старого цыгана к себе. А только выйдешь замуж, меня и знать не захочешь!
— Э, дедушка, — возражает Настка и смеется над недоверчивостью старика. — Не такие мы, дедушка, не такая я неблагодарная, и Гриць не из таких. Сами вы сказали, что у него сердце мягкое. Значит, верьте!
— Ладно, в чем же дело? — спрашивает дед, и сам уже заинтересовавшись. — Зелье вам какое-нибудь нужно? Со мной его нет. Надо еще собирать.
— Да нет. Не зелье, дедушка, — говорит Настка, — а только ваш старый разум и слово такое.
— Сло-во? Ага! — протянул дед с удивлением.
— Слово, дедушка, и разум...
— Говори же, чтоб я знал.
— Дедушка, — снова начинает Настка и делает глубокий вздох, будто готовясь тяжело взмахнуть руками, — дедушка! — и ее голос дрожит, и губы ей не повинуются. — Слушайте: за горой Чабаницей, за «Белым камнем», как его называют, живет одна мельничиха — вдова, по имени Иваниха Дубиха. Сама Иваниха Дубиха богомольна. Она первая богачка в селе, к бедным милосердна. Вот все, что я знаю про старуху. Но у нее есть дочка. Одна-единственная, дедушка, изнеженная, как птичка, и зовут ее люди «Туркиней».
— А-г-га! — произнес дед протяжно, словно вдруг что-то вспомнил. Однако умолк в ожидании дальнейшего.
— Эта Туркиня, дедушка, как зовут ее в селе, чаровница и приворожила к себе Гриця. Верно, злым зельем сердце его отняла, а со своими черными бровями стала нам поперек дороги. Были у меня сваты, и мы уже заручены, да только сердце Гриця еще непокойно. Меня обнимает, а Туркиню любит; меня целует, а по ней тоскует. Не может ее забыть, все она ему снится, с красными цветами в волосах, с нежными словами на устах. Выручай, дедушка, — молила девушка, сложив руки, как для молитвы. — Ты же Грицуню знаешь, у него мягкое сердце, будет он колебаться между нами двумя. Будет горькое житье и ему и мне. А все из-за нее, из-за черных бровей, из-за злого зелья, из-за ее наговора. — И, произнеся это, Настка умолкла и, казалось, готова была лишиться чувств, хоть и оставалась на ногах, а дед призадумался.
— Говоришь, очень красивая? — спрашивает он спустя несколько минут.
— Красивая, точно сама княгиня. Черные брови у нее, говорит Гриць... Глазами манит, словно звездочка ясная, а цветами привораживает. Что, дед, я могу сделать? Выручай!
— И богачка, говоришь?
— Первая на все село, говорят.
— А мать — богомольная?
— Как монахиня.
— К бедным милосердная?
— Этого уж не знаю. Говорят, что добрая, но очень строгая. Говорят, она — точно пани.
