Гриць привлекает ее к себе, прижимает к груди.
— Да если я скажу, что из этого выйдет?
— Выйдет то, что нужно, об этом пусть не печалится, — отвечает она. — Ты только скажи.
— Да вот, — говорит он, наконец, — Тетяну Иванихи Дубихи в третьем селе отсюда знаешь? С черными бровями, первую богачку?.. Она его любит.
Настка побледнела.
— Туркиня?
— Туркиня.
— Та, с золотыми полумесяцами в ушах, что своими бровями всех мерит с головы до ног?
— Та самая, что бровями мерит.
— К тебе, Грицю, привязалась? — спрашивает едва слышно.
— Насмерть полюбила...
— А ты?
Гриць смеется, снова прижимая ее к сердцу.
— Обеих я вас люблю, обе вы одинаковы. Одна синеокая, другая чернобровая. Обе вы дивчата, только Настка — не Туркиня.
Настка стала серьезной, как никогда.
— Гриць! — говорит она. — Разве две души в тебе, что двоих любишь, двоих сватаешь, двоих обманываешь? Но знай!.. — прибавила она, и вдруг ее синие глаза сверкнули. — Настку не бросишь. Настку не обманешь.
— Пока я еще ни одной не обманул! — защищается Гриць. — Ведь еще ни к одной сватов не засылал.
— Но дорогу знал, когда говорил, что любишь?
— Знал, Настуня. И теперь еще знаю, — отвечает он. — А все-таки жалко Туркиню. Станет плакать. Станет проклинать. И меня и тебя. Что нам с этим делать?
— Поженимся, — говорит решительно Настка и вдруг обвивает Гриця, словно большая змея.
— А Туркиня, Настка? Я же ее не хочу убивать. И она, как ты, верно меня любила.
Настка опустила глаза, нахмурилась и с минуту будто раздумывала над чем-то.
— Ты о ней не беспокойся, — ответила она, наконец. — Я беру ее на себя, сама с нею справлюсь, чтобы все было хорошо, чтобы она не проклинала нас, ни тебя, ни меня.
Гриць посмотрел на Настку, стоявшую близко от него, почти касаясь его грудью. Она уже опять была такой же, как всегда, доброй и ласковой, опять умела найти выход, когда он совершенно терялся. Не изменилась. Ее ум сказывался решительно во всем.
— Что ты сделаешь с ней? — спросил он, наконец, робко, почти смиренно.
Настка рассмеялась. Потом, помолчав, обвила обеими руками его шею и устремила на него свои синие, теперь искрящиеся глаза, которые он так любил, и спросила:
— Ты очень любишь Туркиню, Гриць?
Гриць оттолкнул ее.
— Оставь меня в покое, Настя, — вскипел он, внезапно раздраженный чем-то в ее тоне. — Делай, что хочешь, но оставь меня в покое. Раз я все тебе сказал, теперь оставь меня в покое...
— А Туркиня?
— Убей ее, если она стоит тебе поперек дороги. Я ее убивать не стану.
— И я тоже, Грицунь, — ответила Настка и захохотала, показывая белые зубы. — И я тоже, Грицунь!
— Так делай что хочешь. Вы обе одинаковы. А меня оставьте.
— Мы обе одинаковы, говоришь, — подхватила она, — и поэтому тебе все равно, кого посватать. Я издавна уже твоя... ты сам первый дал слово, теперь уже не бросишь, меня ты не обманешь...
— А Туркиня? — ввернул вновь Гриць.
Настка скривила уста в нехорошей усмешке.
— Не печалься о ней, — сказала она коротко. — Я ее не убью.
— И я нет, Настуня. Но что ты с ней сделаешь? — допытывался Гриць тревожно.
У Настки снова заискрились глаза, даже позеленели, и она опять рассмеялась.
Гриць рассвирепел.
— Чего ты опять хохочешь? Мне не до смеха!
— А мне до смеха, — ответила Настка. — Ты, Гриць, образумься, — стала она вдруг поучать его со своей обычной спокойной рассудительностью, благодаря которой всегда брала верх над ним, над его двойственным характером. — Или ты вправду думаешь, что ты только один на свете? Что, коли она за тебя не выйдет, то не найдет другого? Сохрани бог иметь такой разум, как у тебя!
Гриць умолк.
— Да, найдет, — говорит он вдруг. — Но будет проклинать, будет попрекать...
— Кто, Гриць? Туркиня? — спрашивает Настка. — Неужто ты ее боишься?.. Кто будет проклинать? — повторяет она вызывающим тоном, заранее отвергая все возражения, которые может от него услышать.
— Иваниха Дубиха, — отвечает Гриць. — Она не шутит...
— И пусть, — говорит пренебрежительно Настка. — От проклятий я нас уберегу. Ты мне только расскажи про нее все, что знаешь...
Гриць смешался.
— Что рассказать?.. Красивая... и уж...
— Правда ли она такая богачка в своем селе?
— Такой ее люди считают. Я не считал отар ее овец. Скотину ее на водопой тоже не гонял. Раз говорят — первая богачка, так, верно, уж богачка.
— Так, так, Гриць, не кручинься, — начала снова успокаивать Настка. — Она и без тебя замуж выйдет.
— Да я знаю, что выйдет. Жалко только так говорить.
Настка выпрямилась... а была она высока.
— А меня не жалко? — произнесла она голосом, дрожавшим от давно накипевших слез и огорчений.
— Да как не жалко, — успокаивал ее Гриць. — Жалко, голубка. Даже и себя жалко, что вот двоих полюбил, а пока еще ни одной у меня нету. Одну взял бы и другую бы не оставил. Одну любил бы, а другую бы ласкал. Одну бы сватал, с другой бы венчался. — И с этими словами он как-то странно рассмеялся. — Что мне делать?
— Двоих не любить.
— Так не любите... вы! Брось меня, Настка. Зачем меня удерживаешь? Если ты меня оставишь, засватаю Дубивну...
Настя расплакалась.
— Бога ты не боишься? — спросила она сквозь слезы. — Теперь так говоришь? Какая в тебе душа?
— Станем когда-нибудь все перед богом. Я, Дубивна и ты. Молчи, не плачь. Слышишь? Я, Дубивна и ты! И он нас рассудит. Молчи, не плачь, — утешает ее Гриць и снова привлекает к себе девушку. — Чем я виноват, что так вышло? Разве я хотел этого? Так было суждено или это, может, на меня напущено. — Последнее слово он произнес улыбаясь, однако Настка не обратила на него внимания.
— Зачем ходил ты к Туркине, коли у тебя уже была я? — спросила она.
— Потому, что приворожила, — отвечает он. — Первая чаровница. Красивее всех в селе. Черными бровями да очами приманивала, красными цветами мака, что втыкала в волосы, держала близ себя. Вот и ослепила душу и разум. Чего ты хочешь? На то ж я хлопец, на то ж у меня и сердце... Молчи, не плачь! — уговаривает он. — Я еще не умер, вот коли когда-нибудь умру, и ты останешься вдовой, тогда и плачь или даже голоси, а покуда еще смейся. А не хочешь смеяться, так люби по-прежнему, иначе брошу тебя и уйду к Дубивне. Она не плачет.
Настка затрепетала в душе от этих слов, но успокоилась и вытерла слезы.
— Я тебя люблю, Гриць... ты же мой, — сказала она и, приблизившись к нему, нежно обняла, как прежде. — Мы ведь обручились, Гриць... Слышишь? — спрашивает она, просит, а в ее сверкающих тревогой глазах — угроза. — Мы дали друг другу слово. Меня ты не обманешь...
— Слыхал уж. Когда ты кончишь? — вскипел опять Гриць. — Что знал, я сказал тебе по совести, а теперь оставь меня в покое. Чего ты хочешь? Чтобы я ушел куда глаза глядят? Мне это не трудно — уйду.
Настка опять обнимает его.
— Не куда глаза глядят, Гриць... — успокаивает она его, не помня себя, — а венчаться, Грицунь...
— И обвенчаемся... но... — и внезапно оборвал речь, отстранив от себя девушку, чью решительность знал и которой боялся.
— Никогда больше к Туркине не ходи, — приказывает вдруг внушительно и строго девушка, пронизывая его своими ясными глазами, которые даже потемнели в эту минуту от происходившей в ней внутренней борьбы, и добавляет: — Чтоб мы да из-за нее не поженились! К ней придет другой. Она без тебя не пропадет, она богачка, Гриць, а я... — и смолкла. Слезы снова навернулись ей на глаза, и она закрыла лицо руками.
— Не бойся, молчи! — успокаивает ее Гриць. — Разве я тебя покидаю?.. Не пойду никогда к Туркине. Не веришь? Потому, может, что я сказал, будто она самая красивая на селе? Так это правда, что красивая, правды за пазуху не спрячешь, — говорит он, а сам улыбается в усы. — Не бойся...
