Он уплыл недалеко.

Тетяна с широко раскрытыми глазами стояла, склонясь на берегу, в полной неподвижности. Позади нее, согнувшись пополам, следила за венком цыганка.

Тяжелая минута... молчание...

— О! о! о! — вдруг вскрикнула Тетяна и в испуге простерла над водой руки.

Как раз до середины реки доплыл ее венок, и тут его подхватил водоворот. Покружив с минуту на одном месте, поиграл. И вдруг что-то его потянуло в глубину, и Тетяна не увидела его больше.

Молча повернула она свое побелевшее лицо к старой цыганке, которая в свою очередь, неподвижно застыв, уставилась тревожными глазами на воду. Потом она серьезно посмотрела на девушку.

— Не посватает тебя этой осенью твой хлопец, — отозвалась она, наконец, не задумываясь, — не посватает.

Тетяна отвернулась.

— Ишь ты! — ответила она высокомерно и повела опущенным взглядом по воде.

— «Ишь ты» говоришь, доченька? — спросила с явным укором Мавра.

— Ишь ты! — ответила по-прежнему высокомерно девушка, но будто уже чужим голосом, и, отвернувшись от реки, ушла...

Прошло еще некоторое время.

Настка отправилась со своими родителями на богомолье в далекие края и не попрощалась с Грицем. У нее болело сердце, так как Гриць почти все это лето пренебрегал ею, наведываясь лишь изредка.

Но она не выказывала ему своего огорчения и терпеливо ждала, когда он сам к ней вернется, как бывало уже не раз прежде, если их что-либо разлучало. Мысль, что он мог увлечься еще какой-либо девушкой, ей доныне и в голову не приходила. Обычной причиной разлуки бывало странное непостоянство его натуры, с которой он не мог совладать, оно то порой гнало его из дому, то заставляло с большим увлечением работать; тогда он по целым неделям не заходил к ней.

Но все же и тогда он хоть на минутку-две, а показывался, — заглянет к ней, спросит что-нибудь, особенно же если его за работой заставало ненастье; тогда он хоть украдкой, а забегал к ней.

А этим летом он только кое-когда заглянет на минутку вечером, а уж в воскресенье, в праздник его точно ветром сдувало...

«Куда он ходил?» — спрашивала себя Настка и удивлялась.

А может, и вообще никуда не ходил?

Это первое. А второе, почему он не рассказывает ей, как бывало прежде, где был, если уж отлучался?

Они же ведь давно тайно обручились и ждут как будто только позволения родителей справить свадьбу. И как раз теперь он начинает ее забывать. Как раз теперь. Болело сердце, предвещало беду, и бывали минуты, когда она горько жаловалась на его неблагодарность и равнодушие, на странный нрав и порой, делясь с матерью, плакала.

Она даже собралась к ворожейке-цыганке, о чьей сказочной силе и власти слышала, но все побаивалась. А кроме того, и стыдилась. Ворожейка, как она слышала, жила где-то отшельницей, в лесу, на горе Чабанице, идти к ней пришлось бы не одной. А ей было не с кем. И если даже, говорила себе Настка, она и пойдет к ворожейке, — что скажет ей? Что милый изменил? Она этого в точности не знает. Не один и не два раза уверял он, что только ее одну любит, ее, единственную на свете.

И о чем спрашивать цыганку? О чем разузнавать? Что он не любит подолгу сидеть дома, на одном месте? К этому она привыкла. Такой уж он уродился. Тут и ворожейка, кто знает, сумеет ли помочь? Вот разве что это, может, на него кем напущено?

Кем?

Не знает.

Дивчиной какой-нибудь?

Какой!

В селе все дивчата знали, что они обручились, ни одна между ними не встанет, разве что какая-нибудь молодка. Но молодок она не боится, хоть люди и говорят, будто есть среди них такие, что сводят мужчин с ума. Да она не боится. Гриць не из трусливых. На все село он один ничего не боится. Так зачем же ей к ворожейке?

Так раздумывала Настка и осталась дома, не пошла. Но когда родители заговорили о том, что отправятся на богомолье, в далекий край, она попросила взять ее с собой. Хотела богу помолиться, в своем грехе покаяться, о счастье попросить. И пошла. Не посоветовавшись ни с кем из подруг, собралась и пошла.

Грицю стало не по себе, когда он услышал, что Настка, как говорили люди, отправилась с родными так далеко на чужую сторону, не намекнув ему об этом ни словечком и не попрощавшись.

И его вдруг охватила скорбь и тоска по доброй, сердечной дивчине, которая за все лето ни одним словом не упрекнула его за равнодушие.

Правда, он не всегда был к ней равнодушен, а только в то время, когда встречался с Тетяной. Только тогда он ее забывал. После каждой встречи с Тетяной он словно терял власть над собою, так глубоко она западала ему в душу. И, если бы мог, давно бы на ней женился. Она, — как говорил ей порой Гриць, — сводила его с ума, и каждое ее слово обвивало его как шелковая нитка — палец. Однако, не видя ее долгое время, как вот теперь, когда отец будто приковал его к работе, он начинал тосковать по Настке, ясно чувствуя, что без нее не может обойтись. Какая она хорошая, какая нежная, как с ним во всем соглашалась, — и вдруг от него отвернулась. В этом он сам виноват. Он один. Она с ним всегда держалась ровно. Кроме него, никого не любила...

— Гриць, — шутливо улыбаясь, грозила она ему в последний раз (вспомнил он), не видя его перед этим давно у себя. — Знать, ты нашел себе другую Настку, раз первую уже забываешь. Коли нашел, так крепко держи! — говорит, а сама между тем привлекает его к себе, нежно обнимает. — Я найду себе другого Гриця. Не только свету, что в нашем оконце, не только хлопцев, что Гриць на границе. Как хочешь, Гриць, — добавляет она и, улыбаясь, заглядывает ему в глаза, обнимает и целует до тех пор, пока и он тоже не улыбнется, не склонится к ней, не помирится.

И так всегда. Ровная, добрая, снисходительная, хитрая, как лисичка; трудно Настку не любить. Всегда у нее веселые, как небо, синие глаза, не знающие гнева, всегда на устах приветливая улыбка.

А теперь пошла на богомолье — слова не сказала, теперь, впервые, кажется, в жизни, по-настоящему обиделась на него. «Неужто проведала про «Туркиню»? — подумал Гриць с горьким чувством, точно придя в себя. — Господи! А коли уж проведала — хоть и не знаю откуда, кто и как мог бы ей сказать? — так я уж лучше сам расскажу ей обо всем. Это по крайней мере будет правда. Во всем сама убедится».

А если рассердится, он попросит у ней прощения. Она умная, простит ему, и они помирятся, как уже не раз бывало. Она у него добрая, мягкая, как воск, хоть к ране ее прикладывай. Она на все готова. Иначе поступить нельзя, жаль ее. Ее жалко оставлять. Ее давно он любит.

Так-то.

Одну жалко оставить потому, что уже давно ее любит, даже обручился с ней; другую не в силах покинуть, сердце не позволяет, — поэтому пусть они сами между собой уладят, если какой-нибудь из них что не по душе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда вернулась Настка с богомолья, Гриць пошел к ней.

Дождался ее, наконец.

Вышла к нему, какая-то словно бы совсем не та. Высокая, статная, однако исхудалая какая-то.

Он взглянул на нее и пожалел в душе.

Во всем он виноват — заговорила в нем совесть.

А потом он обратился к ней.

— Почему не сказала, что идешь на богомолье? — спросил он, здороваясь. — Может, и я бы к вам присоединился, и я бы пошел. Почему скрыла от меня, что идешь, и ушла без меня?

Или он ей уже безразличен? Она не любит его больше?

Вместо ответа Настка расплакалась.

Она его любит, как всегда любила, но он с ней не откровенен. Он сам ее сторонится, так поступать нехорошо. Пусть скажет по правде, куда он теперь уходит, и она простит ему, и все будет хорошо. — Но сватов, знай это, — прибавила она с достоинством, — пусть присылает, потому что больше ждать ее родители не хотят. «Из-за этого Гриця, говорят, ветрогона, она еще чего доброго в девках до седых волос останется». От обиды, уверяла она, и пошла на богомолье. «От обиды». Чтобы от него и от своего греха отмолиться. Пусть он это знает. Говорит ему, чтоб раз и навсегда запомнил это. А теперь пусть сам признается. О ком он думает? Любит другую? Если любит, так пускай любит.