— Может, моя... мать, — отвечает она задумчиво и умолкает.
— Раньше, чем выпадет снег, — повторяет он, — будешь в моей хате.
— Раньше, чем выпадет снег, — повторяет она, но, не докончив фразы, точно ее вдруг перепугала другая мысль, прибавляет со страхом: — Страшно, Гриць, долго ждать...
— Почему тебе страшно, сердце мое, — спрашивает он, — пока ты со мной, ничего не бойся. Тебя одну я люблю, единственной моей ты всегда будешь, об остальном не печалься.
— Осенью придут сваты, — жалуется она и, обнимая, ищет у него защиты.
— Откуда сваты? — вскипает он.
— Не говорили еще, откуда, но мать намекает, хочет, верно, меня уже в этом году выдать.
— Пусть намекает. А я у тебя первый. Ты от всех отказывайся.
— Я уже и так отказалась, — отвечает она. — Тебя одного знаю, а если б стали заставлять силой, расскажу матери правду. Ты же сын богача. За тебя мать отдаст.
— За меня мать отдаст... хотя... — произносит он неуверенным тоном и не доканчивает.
— Хотя? — спрашивает она, и почему-то у нее замирает сердце, — любишь другую?
Он испуганно вздрогнул, но тут же торопливо добавил:
— Нет, другую — нет, Тетянка, но... по правде, я...
— Что, Гриць? — перебивает она с испугом в глазах.
— Я, — доканчивает он и облегченно вздыхает, — я, по правде сказать, не сын богача, а бедный сирота. Я воспитанник, подкидыш...
— Подкидыш? — удивляется она. — Как это?
— Подкидыш, приемыш; у меня хозяева, а не настоящие мои родители.
— Гриць, — говорит она, и в голосе ее точно слышится мольба о защите, — ты же сам говорил... мой отец богач... о... не... — и не докончила.
— Я говорил и повторяю: мой отец богач и, может, оставит мне когда-нибудь и все свое имущество. У него своих детей нет — только я. А выйдешь за меня, он, верно, добрый надел мне даст... а когда-нибудь, может, и все оставит. Один я у него в доме, отцом его зову. Но пока что я бедный — у меня только ты одна... люби меня, хотя и бедного! Не покидай, Тетянка!
— Гриць! — говорит она с глубоким чувством. — Я уговорю мать; хоть она и строга, но она меня любит. Слышишь, Гриць, любит — желание наше исполнит. Она нас не разлучит.
— Это хорошо, ласточка, — говорит он, успокоенный, и добавляет: — Но пока молчи об этом, приходи в лес, и, раньше, чем выпадет снег, будешь в моей хате.
Тетяна слушает его, но вдруг подходит очень близко к нему и погружает взгляд своих широко раскрытых глаз в его красивые голубые глаза.
— Гриць, — говорит она, — я люблю тебя, сам знаешь, как никого другого на свете, но... — и, подняв высоко брови, словно что-то говорит ими.
— Не печалься ни о чем, моя Туркиня, — отвечает он, не обращая внимания на выражение ее лица, а лишь любуясь ею. — Не печалься ни о чем. Ты моя.
— Твоя, — повторяет она, почему-то торопливо выдергивая из волос красные маки и бросая их ему под ноги. — На, возьми, — говорит она. — А теперь уходи. Я очень запаздываю. Вон солнце уже за горой краснеет и заходит, бросает последние лучи по небу; мать опять будет браниться, что я без дела шатаюсь.
— Не бойся, — говорит он. — Я пойду. — И в последний раз обнимает ее стан. — А придешь опять в лес? — спрашивает он, как всегда, и их взоры сливаются на прощанье в какое-то единое пламя, которое зажигает только любовь. — Приходи, мой цветик, отзовись из лесу...
— Отзовусь опять из лесу...
— Только он да я знаем Туркиню.
— А моя мать, Гриць? — спрашивает она вдруг. — Бог нас не благословит за то, что мы ее обманываем. Она добрая и любит меня... а я... — и, оборвав свою речь и кивнув головой, уходит. Но, не успев сделать и нескольких шагов, останавливается на мгновенье и зовет вполголоса:
— Гриць... Гриць!
Он мигом оказывается возле нее.
— Гриць! — говорит она, и ее губы как-то скорбно кривятся.
— Что такое? — спрашивает он и ласково улыбается своими правдивыми глазами. — Забыла еще раз сказать, что любишь? Ну, скажи еще раз, я послушаю...
— Когда увидимся, Гриць? — спросила она и подняла вопрошающе свои черные брови.
— Я еще сам не знаю; да увидимся… ты же придешь!
— Я приду... — И с этими словами она свернула направо и исчезла в лесу.
За ней сомкнулись, чуть покачиваясь, ветки...
Гриць не сразу уходит отсюда, он еще некоторое время возится с конем, поднимает ее красные цветы и как-то чудно́ становится у него на сердце. «Вот раздобыл себе Туркиню, — возникает у него в душе неторопливая мысль. — Раздобыл».
«Я приду», — повторяет он мысленно слова и задумывается над ними.
«Как странно произнесла она это: «Я приду» — и ушла грустная».
Вдруг вздрогнул, слушает... словно бы ее голос прозвучал вон там, по правую сторону, в лесу. Он напряг слух — ждет, и все, кажется, слушает вместе с ним... ждет...
«Не забудь!» — долетает к нему ее голос.
«Не забудь!» — напоминает и эхо в лесу и где-то замирает.
Гриць не откликается. Вместо ответа он сел на коня и уехал.
— Мавра!
— Что, доченька? Зашла, наконец, и к старой Мавре? А то из-за своей любви вовсе меня позабыла.
Тетяна обнимает старую няню, прижимает ее к себе и просит:
— Прости, Мавра, что не заходила. Не было времени забежать к тебе. Дома все занята, а воскресенье...
— А воскресенье? — спрашивает цыганка и, сверкнув черными глазами, испытующе смотрит на молодую девушку. — А воскресенье?
— Как всякое воскресенье, Мавра! — отвечает Тетяна и отворачивается от старухи.
Но в ту же минуту опять смягчается.
— Мавра, — добавляет она, — ты же знаешь, я люблю Гриця.
— Ты об этом рассказывала, доченька, — отвечает цыганка и не сводит глаз с девушки, — рассказывала.
— И он меня любит.
— А так же верно, как ты его?
— Мавра! — восклицает с внезапным упреком Тетяна и, чем-то уязвленная, отворачивается от старой женщины, которая по-прежнему спокойна. — Я тебе больше ничего не буду рассказывать. Ты постоянно либо не веришь, либо насмехаешься. Что бы я тебе ни сказала, ты ничему не веришь! Стыдно, Мавра...
— Бог с тобой, доченька! — успокаивает ее смиренно Мавра. — Да я его и в глаза не видела, а не то...
— Не видела, не видела! — повторяет сердито Тетяна. — А всегда в твоем голосе звучит недоверие и ненависть. Ты все не веришь. Я знаю. Ты никому на свете уже не веришь. И хоть я хорошо помню то, что ты о себе рассказала, что пережила из-за измены, но ему одному, Мавра, ему одному во всем свете я верю. Он меня искренно любит, Мавра... О! ты не знаешь!
— Верю, доченька, что он тебя любит, — твердо отвечает Мавра. — Кто бы тебя, звездочка моя прекрасная, доброта ангельская, не полюбил? Кого же еще на этом свете любить, как не таких, как ты? Кыш, кыш! — певуче протянула она вдруг, раскачиваясь всем телом и словно отгоняя хищника. — Кыш, кыш!
Тетяна перестала сердиться.
— Говорил — прежде чем выпадет снег, Мавра, я буду в его хате.
— Слава богу! — отвечает старуха уже несколько иным голосом и с некоторым облегчением вздыхает. — Торопитесь, придет осень — к матери явятся другие сваты. Сказала мне намедни, что хочет тебя этой осенью непременно выдать, а сама уйдет в монастырь.
— О, мама все за свое! — говорит Тетяна. — Больше всего, пожалуй, в жизни ей хочется уйти на старости лет в монастырь.
— Может, и хорошо сделает, доченька.
— Да за кого ей там уж столько молиться? Она и без того достаточно молится... каждое воскресенье, каждый праздник...
— Может, и за твое счастье, — отвечает старуха. — Одна ты у нее. А с той поры, как умер твой отец, с которым она так ладно жила, о чем и она и люди рассказывают, ее тянет в монастырь. А кто ж еще за твое счастье станет молиться, доченька, коли не она? Ты ведь знаешь, она для тебя звезду с неба достала бы.
— Это правда, — говорит Тетяна серьезно и смолкает; потом после минутного раздумья добавляет: — Она, ты, Мавра, вторая и он, третий, любите меня всей душой и по-настоящему.
