И гордо и самоуверенно произнеся это, обнимает ее неукротимо и пылко.
— Так очень любишь? — спрашивает она и пытается взором постичь глубину его любви, заглядывая ему в глаза, в которых свою душу загубила.
— Никого еще так крепко не любил, как тебя. Говорил уже тебе. Тебя одну в целом мире. Если бы знала ты, Туркиня...
— А если бы ты знал, — значительно произносит она, перебивая его, и высоко поднимает свои черные брови, и это почему-то гораздо красноречивее ее слов.
— Ты не знаешь, что у меня за сердце, — уверяет он и опять привлекает ее к себе.
— А я, Гриць... а я — о боже!.. — и не договорила.
— Люби, голубка, люби, — молит он, — а я на руках отнесу тебя до твоей хаты.
Вдруг она поднимает свою убранную цветами голову и, словно возвратясь на миг из какого-то другого мира, становится необычайно серьезной и спрашивает:
— А если перестанешь любить?
— Туркиня, моя зоренька... разве ж я на это способен? Почему ты с такой грустью спрашиваешь?
— Потому, что ты, может быть, еще и свистнешь мне вслед, когда перестанешь любить? — отвечает она. — А я, Гриць, а я, — и вдруг начинает искать защиты от какой-то опасности на его груди, — я... — и, не договорив, замолкает, точно испустив последнее дыхание.
— Посвистывал я, Туркиня, — оправдывается он тоже с серьезным видом, — посвистывал я вслед, что правда то правда, и не одной, но тебя я полюбил так горячо, что скорей ты насмеешься надо мной, чем я над тобой, когда явится к тебе кто побогаче. Не так ли, Тетянка? Иваниха Дубиха широко и далеко известна как богачка, а я — Гриць. Только у него и богатства, что конь да верное сердце. — И с этими словами он поцеловал ее так горячо, опять прижал к сердцу так пылко, что она больше уже не спрашивала.
— Иногда зимой,— начала она спустя некоторое время, — еще до того, как ты пришел и стал перед нашим домом, я ходила словно с каким-то бременем на душе и все молилась, чтоб господь снял его с меня, и в это время ты сам встал передо мной, Гриць! — и она обвила его шею руками. — И с того дня, с того часа я уж не могла тебя позабыть...
— А меня тоска погнала, — объяснил он весело. — Стало невтерпеж, оседлал я коня и поскакал к тебе. «Что будет, то будет, — думал. — Пусть хоть увижу, хоть погляжу на эти глаза, брови, которые душу у меня украли, сердце опоили, покой отняли, а сами скрылись».
— А мать потом допытывалась, — начала она снова, — кто ты таков, откуда я тебя знаю. А так как я молчала, она тоже умолкла, сказавши только: «Смотри, Тетяна». Боюсь я своей матери, Гриць, когда она молчит, но и тебя тоже забыть не могла. Во сне тебя видала на вороном коне и во сне тосковала. Днем работой тоску заглушала, а бессонными ночами воспоминаниями разжигала. Иначе не могла. Так только и удалось зиму пережить…
— Я бы не раз и не два заглянул к тебе, Туркиня, — отвечает он, — да твоя гордая мать меня от дома оттолкнула, но теперь-то ты уж не забывай обо мне. Не забывай любить, и увидишь, придет время, все выйдет по-нашему.
— Я не позабыла. Вот разве я не пришла? — спрашивает она и вопросительно поднимает свои черные брови.
— Спасибо, милая, цветочек мой прекрасный, люби только верно и жди до осени.
— А ты? — спрашивает она и топит свой взгляд, всю свою душу в его красивых глазах. — Придешь? Не забудешь? Другую не полюбишь?
Он обнимает ее.
— Тебя одну я люблю. Одну во всем мире. В воскресенье приду опять, буду ждать тебя. Приходи вот сюда в лес, зацвети в нем цветиком, я буду тут.
— Всё в лес? — спрашивает она, колеблясь, согласиться ли на это, и раздумывая...
— Всё в лес.
— А может быть, нет, — вдруг быстро произносит она и, оттолкнув его от себя, стремительно поворачивается,
— Туркиня!
Она не слушает — уходит.
— Туркиня! Бежишь к своей матери?
— Бегу.
— Ишь ты!
Она не откликается, идет.
Он бросился за ней.
— Тетянка! — умоляет. — Вот уже и рассердилась. Уже перестала любить? А я так долго ждал... застрели меня, чтобы больше не тосковал по тебе... будет тебе легче!
Она оглянулась и остановилась. С минуту молчит и хмурит брови.
Он пожирает ее глазами, потом молча привлекает в последний раз, на прощанье, к своей груди. Молча, без слова возражения, тонет она в его объятиях, в его любви...
— Придешь? — шепчет он страстно, моляще и вкладывает всю душу в это единственное слово.
— Приду.
— Помни!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда он очутился снова возле своего коня, то не мог удержаться, чтобы хоть раз еще не окликнуть се:
— Лю-бишь? — понесся ей вдогонку но пустынному лесу его голос. Ждет.
Казалось, что от стройных высоких пихт, от скалы напротив, через овраг, отразилось отчетливым эхом... «Любишь?»
— Лю-блю! — могуче откликнулся молодой голос и, долетев до самой глубины леса, на миг задержался. Потом, точно молодой путешественник, который быстрее прежнего пробился сквозь лесную чащу, достигло его слуха: «люб-лю...» А достигнув цели, тут же умерло навеки.
И ходит Тетяна чуть ли не каждое воскресенье в лес. Спешит, с полными счастья глазами, на гору легким шагом, чтобы долго он не ждал... Обратно, в долину, тоже бегом, чтобы не опоздать, мать не прогневать. И все молчит об этом... и все торопится. Точно один день, пробегает неделя за неделей, лето роскошно цветет, любовь их крепнет...
— Приходи, моя Туркиня, не скупись любить... — просит он от всей души всякий раз, и, пока сбоку от белой тропинки тянется лес, он идет рядом. Все ему жаль расставаться с ней... так она мила, так красива...
— Возвращайся уже, — напоминает она иногда и становится поперек тропинки, чтобы дальше он не шел.
— Жалеешь для меня еще минуту? — укоряет он. — У меня только и счастья, что одна ты на свете, а ты вон какая? — последнее слово произносит он с горьким упреком.
— Я, Гриць? Я? — спрашивает она, поднимая удивленно свои черные брови, в глазах ее уже загорается горечь обиды.
— Ты... ты не любишь, как я. Все колеблешься. Все точно на распутье стоишь или по горячим угольям пробегаешь.
— Гриць, — говорит она и смолкает. Живая и впечатлительная, она от обиды целую минуту не может справиться с собой, потом отвечает: — Я с головой ушла в любовь к тебе, другие для меня не существуют, мать обманываю, а ты... — и не договаривает.
— Ты все-таки колеблешься, Туркиня...
— Я колеблюсь, сомневаюсь, верно ли ты любишь? О Гриць, — молит она и смотрит на него своими большими глазами, — не обманывай меня! Свое сердце я знаю, это сердце уже не мое — оно в твоей груди. Мечты, которыми когда-то тешилась, я на тебя променяла. Душа, что была когда-то моей, теперь всюду за тобою тянется... Не вернется она к прежнему уже никогда. Не обмани меня.
— Ты все-таки колеблешься, Туркиня...
Ее глаза вспыхнули.
— Ты говоришь, что я люблю не всем сердцем? О-о-о!.. — воскликнула она с обидой и оттолкнула его от себя, как, бывало, в детстве отталкивала мать, когда та не исполняла ее желания.
— Раньше, чем выпадет снег, будешь в моей хате, — говорит он вместо ответа и привлекает ее, чтобы она простила ему обиду. — Не скупись любить, — прибавляет он умоляюще. — У меня только и счастья, что одна ты на свете. Приходи всегда, ласточка, не забывай меня. А коли будут бранить, что ты бродишь по лесам, говори всем прямо, что ищешь счастья.
— Как, Гриць? — спрашивает она, удивленная.
— Что ищешь цвет папоротника, — поясняет он. — Не знаешь? Он приносит счастье.
— Не знаю, — отвечает она и опять дивится его сообразительности.
— Цвет папоротника, — объясняет он еще раз. — Его нужно долго, долго искать, а кто его найдет, тот потом будет знать все на свете и найдет свое счастье. Вот что говори. Кто тебе запретит этот цвет искать? Может, твоя мать? Засмейся же!
