— Твоя правда, доченька, — поддакивает Мавра, — хороший муж для жены все равно что отец с матерью.

— А разве неправда, Мавра? — отвечает Тетяна, и глаза ее сияют неподдельным счастьем.

— Правда.

— Ты мне его хоть разок показала бы, доченька, — тянет дальше Мавра, — не прячь его, словно золотой червонец.

Тетяна весело усмехнулась:

— Увидишь его, Мавра, увидишь, такой красивый, Мавра, что... о, о, о!

— Как ты? — спрашивает старуха.

— Высокий, усы черные, а сам белолицый да голубоглазый. И всегда ездит на черном, как вороново крыло, коне. И тогда уже лучше его нет. Летит как вихрь. Ах, Мавра, — такой красивый!

Мавра слушает, а мыслями уносится куда-то в прошлое.

— Такой и он был, — говорит она потом, обращаясь больше к самой себе. — Высокий, точно дуб, белолицый, голубоглазый, а на коне пролетал мимо нашего шатра, как степной ветер. Таков и он был. И все посвистывал. Он пан был, Тетянка.

— О ком ты говоришь, Мавра? — спрашивает девушка, которая в эту минуту всей душой была близ своего Гриця.

— О том, сынку^[7], из-за кого загубила я свою долю, потеряла отца, мать, Раду и, наконец, ребенка. Из-за кого я теперь одна-одинешенька на всю гору, на весь лес, на целый свет. Коли бы мне хоть сына оставили, — причитала она жалобно, — была бы для меня жизнь как жизнь, а так, что у меня есть? Ох, Раду, Раду! — жаловалась она горько. — Неужто не нашлось для меня иной кары, как только выбросить меня из табора? Уж лучше было бы на месте убить, как грозился. Или оставить бы нас, а самому уйти дальше, и отец, мать взяли бы меня обратно к себе, а так... — И заголосила, как всегда, когда об этом заговаривала, по своему цыганскому обычаю раскачиваясь всем телом и чуть ли не воя от обиды и горя.

— Молчи, Мавра, молчи, — утешает Тетяна, — не огорчайся так. Этому ведь ничем не поможешь. Ребеночек, верно, у бога, ждет тебя, когда-нибудь встретит тебя, и, может, так лучше для него.

— Встретит, встретит, — отвечает жалобным голосом Мавра, но тут же овладевает собой и произносит совсем другим тоном: — Был бы уже взрослым парубком, где-нибудь, может, служил бы, зарабатывал бы и на себя и на маму. И было бы ему хорошо, и было бы маме хорошо. А так — что? Га-й! Гай-й! — застонала она опять. — Га-й! Га-й!

— Может, он и зарабатывает сейчас где-нибудь, Мавра, кто его знает, — говорит спокойно Тетяна. — Такова уж воля божья. По правде говоря, Мавра, ты своему Раду изменила, а от этого вся беда и пошла.

— Изменила, потому что была молода, глупа и поверила, — отзывается Мавра уже спокойно, — загляделась на белое панское лицо, на нецыганские глаза, на панскую одежу, а господь за это и покарал. Держись своего — так он велит и карает. Плохое ли оно, хорошее ли, но греха не будет.

Девушка слушала молча, будто вглядывалась куда-то вдаль, хотя перед ее глазами были только низкие стены ветхой низенькой хатенки и больше ничего.

— Гриць — не пан, — сказала она после паузы, произнося уверенно и твердо имя своего милого. — Гриць не пан, хоть он и белолицый, и синеглазый, и на коне мчится как ветер. И мы любим друг друга, — и сказав это, встает и прощается с Маврой. — Приходи, Мавра, к нам, если в иное воскресенье я к тебе не загляну.

— Га-й! Га-й! — отвечает Мавра. — Я приду. А ты коли не придешь в воскресенье, то приходи хоть в будни, сообщи старухе, когда ей к твоей свадьбе готовиться да на хлопца поглядеть.

— Скоро, Мавра, скоро, — откликается Тетяна и выходит.

— Только не приходи к нему каждое воскресенье в лес, — предостерегает ее Мавра, провожая далеко за порог. — А пойдешь, возьми и меня с собой, — шутит Мавра, как-то странно посматривая на девушку. — Пусть и на старуху няню своей любушки разок поглядит. Она ж ему на счастье вон какую звездочку ясную да прекрасную вырастила. Сказками вскормила, сердцем взлелеяла, с глаз не спускала, так пусть же он ее теперь хоть добрым словом поблагодарит.

— Поблагодарит, Мавра, поблагодарит, — отвечает Тетяна искренно и серьезно. — Он добрый и правдивый, сама узнаешь, когда увидишь, как он меня от всего сердца любит, если мне не веришь.

Тетяна, отойдя на несколько шагов от Мавры, вдруг быстро оборачивается. Или это ей только послышалось, что Мавра, повернув домой, засмеялась про себя? Неужто вправду это было?

Нет.

Мавра как раз в эту самую минуту переступала порог своей хатенки и исчезла, как в яму провалилась.

Нет. Неужто послышалось... но как же нехорошо!

Тетяну будто холодной водой окатили; с неописуемо тяжелым чувством какой-то угнетенности и приниженности возвращается она вялой походкой домой.

Уже столько раз убеждала себя не говорить Мавре ничего о Грице, об их любви, и всегда любовь и симпатия к этой старой чертовке побеждают: она открывается и все ей рассказывает.

А после этого возвращается домой — вот хоть бы и сегодня — с отравленной душой, с болью в сердце, с горечью недоверия к нему, пока снова его не увидит, пока он снова своими ясными, как небо, голубыми, правдивыми глазами не озарит ее омраченную душу, не успокоит ее и она снова не поверит ему.

«Гриць! — кличет ее доверчивое теплое сердце, исходя чистой всепоглощающей любовью. — Гриць, разве не так? Ты любишь?»

«Кыш, кыш!» — чудится ей предостерегающий голос старой цыганки, словно отгоняющей какого-то хищника... Душу ее пронизывает острая тоска... Кыш, кыш!

Тетяна расплакалась.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вернувшись домой, бросается молча в тихой светлице перед иконой пресвятой богородицы, как однажды в прошлом году, ломает судорожно руки, прижимает их в отчаянии к груди и ко лбу, то и дело повторяет:

— Господи, почему мне тошно? Почему мне тошно? Тошно мне, о боже!..

Несколько лет тому назад рассказывал как-то собравшимся у Тетяны молодым ее подругам старый седоголовый странник, отдыхавший несколько дней у богомольной и милосердной Иванихи Дубихи, о том, что существовал, а может, и сейчас еще существует среди украинских дивчат обычай в канун Ивана Купала гадать и о своем будущем у русалок выведывать.

— Как? Каким способом? — с любопытством допытывались молодые дивчата у седого странника.

Точно он этого не знает, он не из тех краев, но кое-что осталось у него в памяти, и он расскажет: поздним вечером накануне Ивана Купала дивчата плывут в лодках, а если боятся, что русалки их заманят к себе на дно и превратят в русалок, то прохаживаются вдоль берега и поют разные красивые печальные песни — любовные и приворотные. Дивчата в тот вечер одеты нарядно, на головах у них пышные венки, и, распевая в лодках или на берегу, они бросают венки в воду. Бросив их, следят, продолжая петь, куда понесет течением венок или выкинет его на берег — смотря что кому суждено. Порой русалки любят растрепывать в воде своевольной рукой венки — знак, что это неудачливые дивчата и милого им не удержать. Иногда пущенный в воду венок тонет — это знак, что либо она, либо милый в этом году погибнет, либо что они разойдутся. Иногда венки задерживаются у того берега речки, с какого придет суженый. Но во всех случаях венки направляют русалки, приманивают своей властью и силой — из благодарности, что в ночь под Ивана Купала дивчата о них вспоминают, нарядно в их честь одеваются, оживляют своими молодыми приворотными песнями их, обреченных заклятием быть вечно в воде, и за это русалки заботятся о доле дивчат, открывая ее разными приметами, понятными только дивчатам, или в вещих снах, предсказывающих будущее.

Заинтересовались дивчата рассказом старого странника.

Но хоть и заинтересовались, с года на год откладывали гаданье. Одни отказывались, так как не было лодок; другие отговаривались тем, что боятся, как бы русалки не заманили их к себе в воду; третьи в свою очередь колебались потому, что хлопцы, узнавши, станут насмехаться; так отказывались все подряд. Пока, наконец, ни одной желающей не осталось.

Это было несколько лет назад.