— И конь подождет, и ты подождешь, — отвечает он повелительно, почти свирепо.

— Конь подождет, а я нет, потому что меня мама ждет, — отвечает она.

— Ты подождешь, — говорит он решительно взволнованным голосом, — чтоб я мог наглядеться на эти твои брови, которые тебе сами черти над глазами нарисовали.

— Гляди, — говорит она и послушно, точно ребенок, становится перед ним и, как раньше, выражает свое удивление одними бровями. А затем, побледнев, вдруг добавляет:

— Я тебе сказала, что ты дурак! — и хочет идти дальше.

Он снова останавливает ее, бросив на этот раз ей под ноги свою шляпу.

— Гляди! — говорит он. — Мы здесь вдвоем, одни на всю Чабаницу. Тебе что, не страшно? — и в его голосе слышится что-то недоброе.

— Вдвоем по эту сторону горы, — отвечает она спокойно.

— По эту, — повторяет он и пожирает ее горящими глазами.

— И по ту, — говорит она. — А раньше, когда тебя не было, я была совсем одна. Почему же мне с тобой бояться? Говори, что хочешь сказать, поскорей, — добавила она поспешно, — а то в долине мама ждет. Она шутить не любит.

Ее слова действуют на него, как ушат холодной воды, — он успокаивается и глядит с удивлением на нее.

Теперь и она смелее смотрит на него, в его большие голубые глаза, которые словно хранят в своей глубине кусочек неба и влекут к себе своей добротой.

— Почему ты так всегда со мной разговариваешь? — спрашивает он с немой мольбой в голосе и с выражением отчаяния в глазах.

— Потому что ты так спрашиваешь. Не задерживай меня больше. Я тороплюсь!

Он сжимает кулаки.

— А коли я вовсе не захочу тебя отпустить?

— Тогда я тебе в десятый раз скажу, что ты дурак, и ты меня отпустишь!

Пораженный до глубины души непостижимой твердостью ее характера, чью власть он только теперь начинает чувствовать и которую не может преодолеть, — он вдруг уступает ей дорогу и вместе с ней спускается с горы к тропинке.

Они идут рядом.

Молчат. Напряженное, клокочущее молчание.

Она бела, как голубка, а у него высоко вздымается грудь, и он весь дрожит.

Сойдя на белую тропинку, он садится, не говоря ни слова, на коня и, не удостоив ее даже взглядом, поворачивает обратно; она также безмолвно, тоже не взглянув на него, исчезает где-то в лесу, — и больше он ее не видит.

Долго, долго не слышно ничего, кроме редкого топота лошадиных копыт, потом затихает и он, и тогда доносится протяжный, тоскливый, просящий голос Гриця: «Туркиня, придешь?»

И вскоре после этого, будто чистый звон колокольчика, будто звук рассыпающегося жемчуга, долетает к нему: «Не при-ду!»

И, слабо дрожа в воздухе, словно борясь с тишиной леса, отзывается эхо, проносится в шуме деревьев второй и уже последний раз: «Не при-ду!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вернулся домой Гриць, будто отравой опоенный. Не ест, не пьет, не спит; трезвый, а между тем ни за какую работу не берется.

Не может.

И неотступно преследуют его черные глаза, черные брови и два цветка красного мака. Больше он ничего не видит.

Отец, мать бранят, а его это словно и не касается вовсе. Выслушает молча, что заслужил, и скроется с глаз долой, а потом идет на гору к лесу, на широкий луг, где пасутся коровы и лошади. Бросится где-нибудь в траву, да и лежит там. Долго ли коротко ли — о том он не беспокоится. Ему все равно. Вокруг него покой, тишина, мошкара кружится на солнце, позванивают колокольчиками телята, в воздухе стоит однообразный шум пихт — и все это ему по сердцу. Больше ему ничего не нужно.

— Разленился наш Гриць вконец, — жалуется мужу хозяйка-мать, и тот после этого вдруг накричит на него. А Гриць вскипит так, будто в его жилах забурлила застывшая было кровь, взбунтуется против хозяина и огрызается.

— Ну и что ж? Я к вам поденно нанялся? — спрашивает он высокомерно и уходит подальше твердым шагом, чтоб не дошло между ним и отцом до ссоры, причем тогда бы пришлось снова выслушивать, что он из милости вскормлен, что он неблагодарный и все прочее, что от него только горе да заботы. Он садится на своего черного как смоль коня, которого любит больше, чем людей, и уезжает куда глаза глядят на день-два в горы или за гору, в маленький венгерский городок. Ему безразлично куда, лишь бы скорее с глаз долой.

— Бог знает, чью плоть и кровь мы вскормили нашим хлебом, нашим трудом, — печально раздумывает отец-хозяин. — Ни к работе, ни к хозяйству, всегда бы только бездельничать, чужими руками жар загребать, другим бы приказывать! Панская натура... эх-эх-эх! — покряхтывает хозяин и, наконец, умолкает.

— А меж тем все его любят, и черт знает за что; над всей молодежью он в селе верховодит; у дивчат он первый. Вот шут его возьми! Гей, Гриць, Гриць... будущий ты мой хозяин, одумайся, пока есть время, чтобы потом не жалеть...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Так вот и на этот раз.

Гриць лежит на опушке леса, наигрывает на своей длинной свирели протяжные, грустные мелодии, а работа ждет. Запала ему в душу Туркиня. Такая она важная, такая гордая... такая... кто она? Он никогда не встречал ее ни в одном селе среди дивчат.

Он ходит еще к Настке, к которой привык. И хоть и скрывает от нее, что творится у него на сердце, — ему хорошо от ее спокойствия, от ее утешений и еще оттого, что она не допытывается, не осуждает, а только любит. Она ласкает его, прижимает к сердцу, он молча поддается ее ласкам, а уходя, разве лишь бросит:

— Спасибо тебе, Настя, за твое доброе сердце; только у меня и хорошего на свете, что одна ты, — когда-нибудь я отблагодарю тебя...

— Ну, ну... — шаловливо грозит она ему и, улыбаясь, добавляет: — Когда другую посватаешь...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но он еще где-нибудь ее встретит, — утешает он себя мыслью, хотя хорошо помнит, как она отвечала ему в лесу, что «не придет». «Да, может... — думает он, — может, все-таки еще разок «придет». Тогда, в последний-то раз, бог ее знает, зачем приходила она в лес со своей матерью. И теперь, может, опять придет, найдется какая-нибудь причина. Хоть бы еще раз. Только один раз».

Да не такова натура у Гриця, чтобы долго ждать, печалиться.

Спустя две недели он говорит отцу, что поедет «на минутку» в соседнее село — осмотреть у знакомого захворавшую лошадь, а к вечеру вернется. «Поезжай», — сказал отец, и Гриць поехал.

Долгое время едет он узкой каменистой проселочной дорогой и вдруг видит белую тропинку, которая опоясывает с западной стороны Чабаницу и вливается именно здесь, будто ручей в реку, в проселочную дорогу. Но конь у него умный. Гриць и не правит, а конь сам уже сворачивает с сельской дороги на белую тропинку, поднимается в гору вдоль оврага. Напрягает силы, мчится бойко рысью, будто гордясь своим красивым седоком, а затем замедляет бег. Вот еще проскачет немного, и тропинка скроется в лесу.

Едут, едут и вдруг остановились. Перед ними еще белеет белая тропинка. «Куда ведет она дальше? — спрашивает себя Гриць. — Откуда идет? Кому принадлежит? Он никогда по ней дальше не ездил и как следует не знает ее. Не в третье ли село от ихнего, то есть от Третивки, ведет она? А может, только к чьим-то пастбищам? А может, в том селе, за Чабаницей, и она живет? Эй, Туркиня, откликнись, ты там живешь?»

Ну, да все равно. Вот справа, высоко на Чабанице, как раз над белой тропинкой, виднеется тот самый белый камень-великан, возле которого он видел ее в последний раз. Может, она снова сюда придет. Слева — овраг, пропасть, с этой стороны она не придет. За оврагом — стеной соседняя гора, отсюда тоже не придет.

Дальше он не едет. Пожалуй, и незачем, — она была бы уже здесь, непременно была бы!

Чем дальше, тем тропинка у́же, да и времени нет. Лучше ее здесь подождать. Привязывает лошадь к дереву, ложится под ним и ждет. Если она выйдет из лесу на белую тропинку, чтобы затем, как и в тот раз, взобраться к белому камню, он увидит ее сразу издали. Она будет идти прямо навстречу ему, если не спустится в овраг. А для чего ей туда? Значит, так или иначе, но он ее заметит.