Мавра возвратилась в хату. Она не могла отделаться от чувства, что совершила что-то очень плохое, не открыв двери. Теперь, днем, она поняла, что голос, который ее так перепугал и так напоминал отцовский, не мог исходить от покойника, а принадлежал, конечно, живому. Теперь она это наверняка знает. Большие, неровные, свидетельствующие о полном отчаянии, человеческие следы были здесь, около ее хаты. А после того, как она не открыла несчастному, они терялись в глубине леса и, может статься, даже шли прямо навстречу волкам.

Возвратясь в хату, она снова растопила печь. Что было ей делать? Прежде всего она принялась гадать на кукурузных зернах. Случившееся ночью было к добру или к худу?

Гаданье не выходило.

Зерна не падали парами. Как ни смешает, сколько раз ни бросит, а все не ложатся парами. Все нечет...

Мавра призадумалась.

Она ясно чувствовала, что поступила дурно, не впустив человека к себе в хату, что из-за этого будет беда.

Каждое погожее воскресенье Тетяна, нарядно одетая, ходит к своей старой приятельнице Мавре на Чабаницу, в лес, к оврагу.

Так было и в это воскресенье.

Сорвав с грядки два больших красных мака и воткнув их себе по бокам в волосы, она, с золотыми полумесяцами в ушах, подаренными ей когда-то Маврой, за что с детства ее в селе прозвали «туркиней», — выглядела красавицей.

Пошла.

Очутившись, наконец, у Мавриной хаты и убедившись в том, что дверь снаружи старательно приперта, она догадалась, что Мавра ушла либо в соседнее село, либо, как это бывало с ней очень часто, искала по лесу волшебное зелье.

Ждать ее возвращения было бесполезно, так как, уходя за травами, она порой отсутствовала целый день.

Тетяна пошла белой тропинкой дальше, в надежде что, может быть, встретит старуху по дороге. Идя вдоль пастбища, принадлежащего ее матери, она, любуясь, заглядывала в глубокий овраг справа от нее, по дну которого бежал веселый поток, оживляя собой всю молчаливую долину и отделяя, будто серебряной лентой, Чабаницу от соседней крутой, покрытой лесом горы.

Как уже было сказано, справа — овраг-пропасть, с шумным потоком на дне; слева — Чабаница; а ее опоясывает «белая тропинка». Она то расширяется — и местами можно пройти рядом двум-трем людям, то суживается и тянется тонкой змейкой, как позволяет место над обрывом.

Тетяна любит сюда ходить. По эту сторону Чабаницы — замечательное эхо: крикнешь что-нибудь, и эхо отзовется, как живой человек. Порой, хотя и очень редко, проходят здесь знакомые ее и ее матери. Конечно, совсем посторонним сюда нельзя. Тетяна знает здесь каждое дерево, знает цветы, знает, где растут самые красивые травы, где, в каких местах больше всего земляники и малины, как пройти, чтобы скорее добраться до «белого камня», откуда видны, как на ладони, соседние сёла, и каким путем к ним быстрей дойти. Она тут все знает.

И вот она как раз спустилась с вершины Чабаницы, где долго оглядывала окрестности, — идет и не очень притом торопится, как вдруг ее заставляет поспешить четкий топот конских копыт. Удивленная, вышла Тетяна из-под пихт на белую тропинку, спрашивая себя, кто бы это мог ехать здесь на лошади... и остановилась. Навстречу ей по белой тропинке ехал шагом на черном как смоль густогривом коне Гриць из села Третивки. Увидев вышедшую из леса девушку с большими красными цветами в волосах, удивленную его появлением не меньше его самого, Гриць остановился, так же как и она, и оба они молча с минуту глядели друг на друга.

Он опомнился первым. Снял шляпу и поздоровался.

Она ответила, не двигаясь с места и глядя на него своими лучистыми глазами, с высоко поднятыми от неожиданности и изумления черными бровями.

— Дальше пойдешь? — спросил Гриць и с этими словами соскочил с коня, сам не зная почему.

— Нет, — ответила она спокойно, равнодушно, а затем добавила: — Объезжай меня.

— Объехать тебя? — спросил он и окинул ее взглядом, исполненным удивления и вместе с тем какой-то безмолвной почтительности.

— Да. Объезжай меня. Я не пойду дальше. Я должна ждать здесь.

— Почему должна ты ждать?

— Да так уж.

— Кого-нибудь дождешься?

— Сегодня уж едва ли. Пойду потом домой.

— Да разве ты тут всегда ждешь?

— Еще чего! — ответила она нетерпеливо. — Сегодня так случилось. Хотела одну женщину тут встретить и не встретила.

— И вместо женщины встретила меня, — добавил он, слегка улыбнувшись и ни на миг не отрывая взгляда от ее черных дугообразных бровей.

— Объезжай меня! — ответила она по-прежнему спокойно, но с какой-то скрытой просьбой в голосе: — Объезжай меня!

— Да почему?

— Да так уж.

— Не хочешь мне дорогу уступить? — спросил он покорно.

— Не знаю. А может и потому, да все это пустое, — прибавила она затем пренебрежительно и сама сошла с дороги.

— Ты кто? — спрашивает он, только теперь заметив ее золотые полумесяцы-серьги, которые при каждом движении головы чуть покачивались и словно подчеркивали своим золотым блеском ее красоту.

Она отвечает не сразу и, подняв высоко брови, смотрит, как ему кажется, на него высокомерно.

— Из какого ты села? — продолжает он спрашивать и подходит к ней ближе, так как видит, что она хочет не то отвернуться от него, не то ускользнуть обратно в лес.

— Погоди! — просит он и схватывает ее за руку.

— Зачем? — говорит она нетерпеливо.

— Скажи, как тебя зовут?

— Я Туркиня, — отвечает она и погружает свой взгляд в его прекрасные, голубые, как небо, глаза, которые ее чем-то слегка смущают.

— Туркиня? — повторяет он с удивлением, так как никогда ни о какой Туркине не слыхал.

— Туркиня, — повторяет она совершенно спокойно и отворачивается, потому что не может вынести его пронизывающего насквозь, любопытного взгляда.

— Погоди, прекрасная Туркиня, — говорит он и обнимает ее, будто повинуясь какому-то внутреннему велению. Она выскальзывает из его объятий и опять поднимает вверх брови.

— Не знаешь меня, а пристаешь, — говорит она сухо и отстраняет его от себя спокойным, но вместе с тем решительным движением. — Думаешь, я здесь для всякого? Нет, я не для всякого. Говорю тебе: я не для всякого.

Он стал серьезнее.

— Я вижу, ты красивая, как русалка, а красивых дивчат я люблю.

— Это нехитрая штука.

— И тебя я любил бы.

— Попытайся. Думаешь, — как сказала уже, — я для всякого? Я не для всякого.

— Но, может статься, для меня? — произносит он с покорностью и вдруг кланяется ей низко, до самой земли, придерживая шляпу обеими руками.

— Тогда люби! — отвечает она, как и раньше, спокойно и, окинув его сияющим встревоженным взглядом, делает несколько шагов вперед.

— А вот ты идешь дальше, — затрагивает он ее опять.

— А почему бы и нет? Долго на одном месте не стоит никто.

Он молча идет с ней рядом, глядит на нее, почти такую же рослую, как и он, и затем спрашивает:

— Твои родители турки?

— Нет, — отвечает она.

— А где ваша хата?

— Где я живу? А вот, видишь, я в лесу, и вообще... — и, не докончив, сделала широкий жест.

— Где-нибудь тут в лесу? — спрашивает он, не поняв ее жеста.

— Нет, — отвечает она и вдруг смеется таким искренним порывистым смехом, которого, казалось, он никогда до сих пор не слышал.

Но тут дала знать себя его строптивая натура, он обиделся:

— Чего смеешься?

— Потому что ты дурак!

Он вспыхнул и остановился.

— Ты-ы! — говорит он с загоревшимся взглядом и грозит ей пальцем. — Ты думай, милая, прежде чем говорить, потому что я не такой дурак, каким ты меня считаешь.

Она вскидывает гордо голову, поднимает черные брови, словно мерит его глазами с головы до ног, и произносит, растягивая, с необычайным пренебрежением:

— Ишь ты!

Тут он вскипел.

— Ты! — говорит он с оттенком угрозы, все же просквозившей в его тоне и сверкающих глазах. — Скажи только еще раз такое слово, и мигом увидишь, каков этот дурак!