— Пустите в хату! — доносится опять старческий голос, кто-то отчаянно барабанит в дверь, а потом будто ждет, и — опять тишина, ни словечка больше...

В хате могильное безмолвие.

— Пустите в хату! — доносится в третий раз полный отчаяния, страшный голос...

Мавра застывает, не шевелится, будто знает заранее, что ее ждет, если откроет. Она не в состоянии это сделать.

Разбойник не пожалеет. Мавра знает множество подобных случаев, да и сами цыгане поступали так в прежние времена. Попросится в хату, доверчивый хозяин откроет, желая спасти человека, а его за это, точно зверя, бух... и весь сказ...

Нет. Она не сегодня родилась на свет, она не впустит никого. Не хочет быть убитой. Ее страшит смерть, она боится.

«Мавра, Мавра, у тебя на душе не один грех, сделай какое-нибудь доброе дело... многое тебе простится, — твердит ей внутренний голос. — Впусти! Может, какой-нибудь бедняга, чужак, боится погибнуть. Впусти!»

«Мавра, Мавра, опомнись», — молит в ней что-то опять, и трясет ее, как в лихорадке. Что-то борется в ней, толкает к двери, заставляет отворить. Она опять начинает дрожать от ужаса, все внутри в ней противится, будто она и в самом деле услышала под своим окном идущий из-под земли голос смерти, которая старается проникнуть к ней. Она почти сходит с ума от страха. Не знает, что делать.

Не поднимается с земли, а только ощупывает дверь и, напрягаясь изо всех сил, прислушивается к чему-то.

За окном утихло, шумят лишь сосны и отчаянно шаркают чьи-то ноги, словно отыскивают в снегу теплое место, борются с холодом.

Мавра снова обливается смертным потом, и ее поднятые руки бессильно падают.

Нет, не может открыть. Не в состоянии. Нет у нее сил, страх одолевает ее. Страх перед этим, как ей кажется, подземным голосом, который просит. Да будет воля божья. Она одна на свете, никто ее не защищает, пусть же она хоть умрет своей смертью. Открыть она не в состоянии. Она, как дикий зверь, укрылась здесь от людей, а злая судьбина и тут ей не даст покоя. Пусть оставят ее в покое и люди и судьба! Она не откроет. Не может. Пусть тот с тем голосом уходит с богом, кто бы он ни был, добрый или злой, из дальних мест или из ближних, пусть уходит. Ей тоже так отвечали, когда, бывало, прежде на чужбине, в поисках своих, она у дверей от голода и холода, как собака, скулила, выпрашивая подаяния: «Иди с богом».

И она шла. С богом или нет, она от горя не знала, но, раз ей приказывали убираться, она уходила.

Поэтому...

Она все молчит, не откликается, не шевелится, она борется с какой-то силой или чувством, повелевающим ей открыть дверь. «Мавра, Мавра, открой! Мавра, встань! — молит что-то в ней почти с отчаянием, стараясь ее образумить. — Мавра, отвори!»

Но волосы, как и раньше, встают дыбом, потом она опять слушает, напрягая все свои силы. И вновь она... словно вот-вот лишится сознания, сейчас умрет — поддастся кому-то; под окном, как раньше, слышится шарканье чьих-то ног.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Двое мужчин придут в ее хату, а вслед за ними и смерть», — вдруг молнией пронизывает все ее мысли предсказание карт.

«Нет, не открывать», — приказывает что-то в ее душе. Она не хочет смерти. Если переживет эту ночь — значит, будет еще жить, а тот ворог возле хаты, который замышляет ее погубить, который пришел по ее душу, пусть уходит назад. В такую ночь добрые люди не ходят. Она это знает. Знает, как делалось у цыган, которые только по ночам грабили, обирали, злодействовали. О, о, о! кто столько про зло знает, сколько она!

И опять распластывается змеей у двери.

Вдруг — что это?

До ее слуха доносится из-под двери страшное проклятие, которое потрясает ее до глубины души, пронизывая всю ее холодом, а затем как бы предрекает ей гибель. Еще минута и — тишина. Шарканье ног у двери прекратилось, слова замерли и — все. Даже, кажется, шум леса, отступая перед кем-то, расплывался, стихал.

Мавра обезумела.

В ужасе она закричала не своим голосом и уткнулась лицом в землю...

Когда это было, когда она слышала этот голос? О, вон еще когда! И это страшное проклятье... Оно теперь донеслось до нее разве что из-под земли. А на кого оно падало — того убивало. О, о, о!.. Когда она этот голос слышала? Когда же? Мавра, припомни...

Это хуже, чем смерть.

В ее душе вихрем поднимается ужас воспоминаний, и она содрогается, — не пришел ли ей в самом деле конец? А здесь спасенья ждать неоткуда. Ведь она одна. Одна на всю гору, на весь лес... одна... вот она уже умирает. Теперь она знает, чей это был голос. Знает. Это голос ее отца. Голос Андронати, когда он проклинал за непокорность и проступки. Его голос.

И тут Мавра разражается страшным, безумным смехом, каким не смеялся никто в этом одиноком жилье.

Голос ее отца? Откуда?

С того света?

С той поры как родился у нее белый ребенок, как она увидала, что лежит под деревьями, на чужбине, прошло двадцать, а может быть, и больше лет — она уж и сама не помнит. А что случилось тогда с отцом и матерью — этого никто ей не сказал. Она не могла дознаться. Бродила по свету, спрашивала, искала, возвращалась и снова уходила. Изливала душу перед иными, плакала, расспрашивала, но ничего не узнала ни о них, ни о своем несчастном ребенке. Только смерть так стирает следы. Только смерть. И все же это был голос отца. Его дух явился к ней. Мысли тучами роятся в ее растревоженном страхами и воспоминаниями мозгу, она почти не в своем уме.

И все же это был голос ее отца, Андронати. Только он один мог проклинать этим страшным проклятьем, которого все как огня боятся. Он один. Отец и мать были в таборе по возрасту старше всех. Откуда же могло донестись это проклятье, чтобы погубить ее ночной порой? Из-под земли? Когда отец, бывало, проклинает, земля содрогается.

И она уверена, что он явился к ней теперь из-под земли. В такую темную бурную полночь он мог явиться только из-под земли. Его душа явилась, чтобы предсказать ей смерть. Три раза просился к ней, три раза она не откликалась. И за то, что не вышла и не впустила его, он ее проклял...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Отцовский голос. Голос замогильный, страшный, охрипший, глухой, зловещий. Она виновата!.. Почему не открыла?

Ее губы кривятся.

Кому открывать?

Ведь была полночь, а в полночь бродят только разбойники или мертвецы.

...И терзается Мавра, лежа на полу, стонет, поминает имя господне. Молится... А что, если ее отец жив, — внезапно вспыхивает у нее мысль, — и вот, бродя по миру, наткнулся он неожиданно на ее жилище, а она не впустила его... О боже... не дай, чтобы так это было и чтобы она отца своего не впустила. Но... — продолжает терзать ее мысль... — это могло так быть. Он брел, как бредут все бедняки... брел наугад, не зная, что его ждет. Кто еще так скитается, как цыгане? Заблудился, замерз и попросился к огню, в теплую хату. Просил, молил... О, о, о! Мавра, ты не впустила, может, отца своего, а у тебя на душе и без того не мало грехов. Ты виновата! А как боролась с собой, как что-то поднимало ее руки, умоляло открыть дверь — и однако же... страх перед смертью превозмог. Не могла, боялась.

Мавра еще долго прислушивалась, дрожа всем телом. Не вернется ли? Но ничего больше не расслышала. Тишина, только тишина вокруг. Лишь в монотонном шуме деревьев различался доносившийся откуда-то из лесу какой-то глухой, протяжный, говорящий о голоде волчий вой. И больше ничего. Огонь в печи едва мерцал, точно подмигивая темноте в хатенке, где царила мертвая тишина...

Мавра не поднималась со своего места у порога, она все чего-то страшилась и осталась там, где лежала.

Взбудораженная страхом и мыслями об отце, она мучилась чуть не до самого утра.

Ранехонько утром, чуть только в лесу засерело, она поднялась и выглянула из хаты. Перед дверью и под окном на наметенном к стене снегу виднелись свежие, большие, беспорядочные человеческие следы, которые затем терялись, уходя в направлении к соседнему селу.