— Ишь ты! — отвечает она снова и подходит к нему вплотную.

Он с горящими глазами поднимает руку, а она молниеносно наклоняется к его лицу. Ее глаза лукаво прищурены, а губы улыбаются.

— Ты дурак! — повторяет она игривым голосом. — Ты дурак, а я, знай это, Туркиня!

Он остолбенел.

— Чертовка! — отвечает он в сильном волнении, внезапно охватившем его. — Чертовка! Будь ты даже турком, но если ты попадешься в мои руки, живой не уйдешь. Ты знаешь, кто я такой? Я Гриць с венгерской границы, сын богача!

— Ишь ты! — отвечает она и мерит его и глазами, и черными бровями, и, кажется, всей своей высокой, гибкой, влекущей фигурой сверху вниз.

Гриць сплюнул. Взволнованный, он не замечает упрямой складки, играющей у ее губ.

— Ты такая смелая, что не боишься никого?

— Кого мне бояться?

— И таких, как я, не боишься?

— И таких, как ты, не боюсь.

— Тогда посмотри, что могут такие, как я, — он указал молча на своего красивого коня, — гляди.

Он повернулся, приподнял коня, как собачонку, за передние ноги и держал его в таком положении с добрую минуту.

— Видишь, какой я сильный? — спросил он.

— Вижу. Только что мне до этого?

— Меня за мою силу все на селе знают, все боятся, а я никого не боюсь.

— Я тебя не спрашиваю, — отвечает она и с необычайно гордым видом твердым шагом проходит мимо него и его коня.

— Я сын богача... — добавляет он гордо.

— А я Туркиня...

— У моего отца пастбища и табун лошадей, сотни овец, много рогатого скота, а сколько еще другого добра! — почти певуче заканчивает он и присвистывает.

— Разве я тебя спрашиваю? — отвечает она опять.

— Ты какая-то... черт знает кто! — сердится он.

— Моя мать богата, — говорит она, — пастбища самые лучшие здесь, на Чабанице, лошади, овцы, скот... Полотна уж и не знаю сколько штук, а я — знай ты это, сын богатея с венгерской границы, — я Туркиня. Понимаешь?

Гриць снова присвистнул.

— По лесу ходит, выжидает кого-то, сама не знает кого, как дура, — прибавил он презрительно и тут же осекся.

— И встречает дураков, — докончила она спокойно, поднимая снова брови и глядя ему прямехонько в глаза.

Он рассмеялся.

— Ишь какая, турецким умом перекормленная! — сказал он.

— Уж такая, какая уродилась, какой меня видишь. Я тебе сказала: объезжай меня. Зачем приставал? Я не для первого встречного.

— А если я вот тут же, на этом самом месте, изобью тебя? — спросил он и заглянул в ее белое прекрасное лицо пронизывающим взглядом.

— Меня никто в жизни еще не бил, — отвечает она неожиданно грустно. — Ты был бы первым, но также и последним, кто это сделал бы. Не хочешь ли попробовать? Бей! Будет потом чем хвастать, вот как недавно — лошадью.

Гриць точно не слышит ее последних слов, он покручивает ус да искоса глядит на нее. И она тоже смотрит на него, но совершенно спокойно, без всякого волнения. Смотрит и задумывается. Проходит некоторое время, однако никто из них не говорит о том, что они таят про себя, что вырастает на миг меж ними и сковывает им уста.

Тетяну охватывает какая-то болезненная грусть по только что пережитому, он тоже взволнован.

Вдруг она говорит:

— Ступай с богом своей дорогой, я из-за тебя опоздаю.

Он застывает на месте, смотрит на нее своими большими, ясными, как небо, голубыми глазами. Смотрит, и хотелось бы ему еще что-то сказать, но боится ее. Такая она красивая и какая-то особенная. Он смущается. Никогда еще не встречал такой. Откуда вдруг такая взялась? Господи!

Наконец, решается.

— Ты не любишь никого? — спрашивает робко.

— Я не люблю никого, — говорит она спокойно, глядя, как прежде, ему доверчиво прямо в глаза, несколько удивленная его вопросом. Потом прибавляет: —А ты любишь кого-нибудь?

— И я не люблю никого, — отвечает он и, будто преисполняясь также на минуту искренностью, отвечает ей таким же доверчивым, прямым взглядом.

— Твоя воля, — говорит она и снова прибавляет степенно: — Ступай с богом своей дорогой, а то я из-за тебя только опоздаю.

Он помрачнел. Последние ее слова очень больно задели его.

— Зачем тебе торопиться?

— А зачем с тобой стоять?

Он стиснул зубы, но продолжал стоять на месте.

— Так вот, как же тебя зовут? — не может он удержаться, чтобы не спросить еще раз.

— Я уже сказала. Ты не догадываешься сам?

— Ничего ты не сказала, и ни о чем я не догадываюсь.

— Туркиня! — и отворачивается, нагибается и поднимает выпавший из его рук повод, на который наступил вороной конь. Поднимает и забрасывает его уверенным движением на гриву.

— Смотри лучше за своей лошадью, — говорит она и, не проронив больше ни слова, раздвигает густые ветки пихт — и исчезает из его глаз.

Он стоял, словно пораженный громом, и смотрел ей вслед.

Куда она делась? Куда ушла? Словно привороту дала ему и исчезла, как ветер...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Его конь нагнул голову и чуть коснулся лежащего на земле красного мака. Гриць сердито, почти ревниво, оттолкнул голову лошади, поднял красный цветок с земли, осмотрел его и, заткнув за шляпу, поехал обратно.

В следующее воскресенье заплетает Тетяна задумчиво черные шелковые волосы и, как неделю назад, опять украшает себя красными маками и направляется к Мавре.

Идет, задумчивая, грустная, а в сердце у нее образ Гриця. У Тетяны нет других мыслей, как только о нем. Она обдумывает снова и снова то, о чем они говорили, что говорил он, а его образ стоит неотступно перед ее глазами.

Идя по лесу, пугливо озирается, хоть и знает, что на этой тропинке второй раз его не встретит. Эта тропинка находится во владениях ее матери, и пользуются ею очень редко, да и то лишь хорошо знакомые, которым это разрешено. Вот поэтому-то Тетяна почти уверена, что его не встретит.

Сегодня она идет к Мавре. День такой тихий, спокойный! Густые пихты лениво млеют в летнем зное, их будто уж вовсе разморило от жары.

Может быть, сегодня Мавра окажется дома. Хорошо, если бы так было. Ей хочется поговорить с Маврой; хотя говорить о том, кого она встретила в лесу, Тетяна ни за что на свете не станет. А к Мавре ей не скоро доведется прийти. Мать, похоже, что-то косо стала поглядывать на то, что Тетяна каждое воскресенье ходит к Мавре. Запрещать ей будто и не запрещает, но Тетяна и без слов хорошо понимает свою мать. Наконец, Тетяна останавливается у сторожки и осматривает ее. Сторожка заперта.

Тетяна задумывается на мгновение, а потом звонко кричит:

— Ты дома?

— Гай, гай... — протяжно доносится откуда-то голос Мавры, и Тетяна идет на него.

Шагах в четырех от хатенки на самом краю обрыва-пропасти, на земле, на солнцепеке, лежит старая цыганка, попыхивает своей трубкой, полеживает, опершись на локти...

— Что это ты, Мавра, — окликает ее Тетяна, — спряталась здесь, греешься на солнце, как ящерица, а хату заперла, будто от разбойников? — Так спрашивает юная Тетяна, но самой ей, по правде сказать, почему-то неловко стоять сейчас перед старой цыганкой, которая своими черными сверкающими глазами, кажется, всю душу у человека по капле бы выпила.

Мавра, не изменив ни на мгновение своей позы и словно не обращая внимания на слова молодой девушки, смотрит на нее сверкающими, точно сатанинскими, глазами и вместо ответа спрашивает:

— Ты ради кого это украшаешься каждое воскресенье красными цветами, неужто ради старой Мавры? А? Ишь ты какая красивая да нарядная, словно боярыня. Гай-й! Гай-й!

Тетяна сгорает от смущения под ее взглядом, но отвечает совершенно чистосердечно:

— Для себя, Мавра. Для кого бы еще? Сегодня воскресенье. Ну, подымись-ка. Сядем туда, в тень, под пихту, хватит мне на солнце жариться, и без того по́том облилась, пока на гору взбиралась, на солнцепеке сидеть не хочу. И отчего ты на самый край пропасти полезла? Не боишься, что как-нибудь сонная скатишься на дно?