Да и собственные дети давно уже выросли и перестали нуждаться в присмотре.

К нам с Надеждой тетя Рая (называться бабушкой она категорически отказывалась, театрально кривя губы) относилась с показательной нежностью и той напускной вседозволенностью, которой обычно прикрывают разочарование от жизни непутевых детей.

Она регулярно – раз в месяц – звонила по телефону, ленивым голосом интересуясь о новостях, после которых неизменно вздыхала. Я представлял ее в облаке табачного дыма, сидящую на обитом плюшем пуфе в стиле барокко. Задрапированную в шелка и тафту и пахнущую то ли как шкаф с фамильными редкостями, то ли как лавка старьевщика.

Еще никогда бабуля не вмешивалась в нашу жизнь напрямую. Но сейчас, когда работа в театре не ладилась и вместо перспектив на горизонте маячила пустота, тетя Рая решила повлиять и поднять старые связи.

Как и все, что она делала, помощь ее была с налетом аристократической насмешки…

Я думал об этом, пока маршрутка тряслась по заполненному Невскому, настороженно замирала на бесконечных светофорах и давала тревожные гудки в толчее перекрестков.

В Михайловском сквере ветер трепал голые ветви деревьев. Его порывы оголтело носились среди фигурных кустов и пикировали на гравийные дорожки. Посетителей в этот час было немного. Возле ствола огромного каштана куталась в шарф продавщица с красной тележкой «Хот-доги и горячий шоколад». На соседней дорожке гуляла женщина с коляской. Двое детей дошкольного возраста играли, рисуя веточкой на песке. Большинство скамеек рядом с памятником Пушкину пустовали. Я вспомнил, как в первом классе мы приезжали сюда на автобусе, а после экскурсии сделали фотографию с классной руководительницей.

С окон Михайловского дворца взирали на гостей белые лепные грифоны.[7] До открытия оставался еще час, но у главного входа музея, с фронтоном и колоннадой, уже образовалась очередь. Потоптавшись возле дверей вместе с шумными китайскими туристами и объяснив секьюрити, кто я такой и что мне, собственно, нужно, я наконец оказался внутри.

В большом мраморном зале разносился шелест шагов и отдаленных голосов незримых музейных работников. Я завертел головой, однако никого не увидел.

Обычно основной поток посетителей концентрировался у экскурсионного бюро и гардероба. Еще несколько групп собирались поодаль, возле крошечного буфета. Блеск светильников отражался от пола, повсюду попадались на глаза указатели, бегущие строки, вывески. Стояла деятельная суета.

Но сейчас холл музея оказался непривычно пуст. Даже пустынен.

Я подошел к информационной стойке с буклетами на разных языках и расписаниями экскурсий.

– Здравствуйте! Мне бы к Глебу Борисовичу. Не подскажете, как пройти? – обратился я к миловидной девушке, на удачу обнаруженной за стеклом. Та вскинула голову от перебираемых бумаг, приветливо улыбнулась.

– К Гусеву? – ничуть не удивилась она.

– Да, мне сказали, меня встретят, но…

– Пойдемте.

Мы вышли из зоны касс, миновали пустой еще гардероб и безлюдный буфет. В стороне виднелась широкая мраморная лестница: она поднималась до середины этажа, а дальше раздваивалась направо и налево. По стене над ней раскинулись золотые буквы размером с ладонь. Сейчас я не видел их, но помнил надпись наизусть:

«Русскiй музей императора Александра Третьяго. Основанъ 13 апрѣля 1895 г.».[8]

У парадной лестницы моя провожатая неожиданно свернула направо – в неприметную деревянную дверь между стеной и стеллажом музейной сувенирной лавки.

За ней тянулся коридор с бледно-нюдовыми стенами и деревянными нишами, в которых стояли вазы с искусственными цветами. Изредка между нишами возникали двери с табличками: «Научный отдел», «Отдел капитального строительства», «Пресс-служба».[9]

В конце коридора обнаружилась маленькая винтовая лестница. Она вела к площадке с единственной дверью – широкой и низкой. Девушка коротко постучала, толкнула левую створку, заглянула в кабинет и затем приглашающе махнула мне рукой. А сама удалилась.

Я переступил порог. Кабинет директора музея напоминал зал для занятия танцами. Льющийся из широких окон свет ломтями лежал на выцветшем паркете. Только вместо зеркал и станков боковую стену занимала коллекция странных глазастых масок.

В торце стоял массивный письменный стол. Среди полос света и тени я не сразу различил сидящего за ним человека. Он что-то писал.

– Здравствуйте, Глеб Борисович!

Заметив меня, мужчина поднялся. На нем был светло-серый костюм. Седые, почти белые волосы, уложенные лаком, гладко прилегали к голове, над бородой явно постарался стилист. Чем-то директор Гусев напоминал мне крутого деда из рекламы сотовой связи.

– Добрый день, Василий. Рад вас видеть!

Он подошел ближе и протянул руку. Гладкое, загорелое лицо Глеба Борисовича лучилось множеством морщинок в уголках рта и возле глаз, особенно заметными, когда он улыбался. Он указал на лупоглазые расписные физиономии – круглые и овальные, взиравшие на нас со стены.

– Вижу, вас привлекла моя коллекция, – в голосе отчетливо звучало удовольствие. – Это ритуальные маски народа сонгье, Центральная Африка. Шаман изготовлял их из цветной глины и расписывал красками, когда заболевал член племени. Считалось, таким образом в маску заточали злого духа, приносящего болезнь. Впрочем… не столь важно, я снова увлекся и болтаю о своем. Всю жизнь изучал российскую культуру, а слабость питаю ко всяким жутковатым африканским древностям. Скоро сам превращусь в музейный экспонат и можно будет ставить рядом с ним.

Гусев махнул рукой в сторону гипсовой фигуры в человеческий рост, одетой в национальный костюм неизвестного мне племени. Она стояла в углу, почти за шкафом, а оттого я не заметил ее при входе. Фигуре плохо прорисовали лицо, и оттого казалось, что замерший взгляд буравит директору затылок.

– Подарок от коллег из этнографического музея. Жест внимания к юбилею. Впрочем, неважно. Я ждал нашей встречи, Василий. Признаться, недавний звонок от Раи меня заинтриговал. Только по разговору я представлял вас еще моложе.

Мне вспомнились друзья отца – бородатые, с загорелыми в длительных экспедициях лицами и дружеским прищуром. Они трепали меня по волосам и говорили, как я подрос за лето. Сейчас слова Гусева были чем-то вроде такого же детского «комплимента».

– Тетя Рая считает, будто мы с сестрой все еще дети.

– И наверное, права! Да садитесь уже наконец! В ногах правды нет.

Я опустился в кресло, стоявшее возле письменного стола, а Гусев устроился напротив, взял ручку с подставки в виде распахнувшего крылья бронзового орла, покрутил в пальцах и положил на место.

– Вы учились в институте искусства и реставрации. Кто был вашим руководителем?

– Профессор Лыткин.

Гусев внезапно рассмеялся:

– Лыткин? Старый прохиндей. А еще разбрасывается такими талантами!

Я слегка опешил:

– Не скрою, на мою успеваемость в институте не жаловались, но все же не талант.

– Талант проявляется в деле. Давайте без предисловий: скажите, что вы думаете по этому поводу?

Гусев достал телефон, что-то поискал, затем придвинул ко мне мобильник через стол. Фото захватывало угол картины. Темный однотонный фон. Камера фокусировалась на сети тонких угловатых вкраплений, точно звездочки трещин в местах шелушения краски. Я увеличил фотографию и пригляделся внимательнее.

Теперь отчетливо проступали нитяные наросты плесени. Нечто похожее я заметил утром на листьях Надиного цветка. Хотя это, конечно, ерунда. Не может быть, чтобы и растения, и картины поражали одни виды грибков.

– Чья это вещь? – спросил я.

Гусев внимательно следил за мной, сцепив пальцы рук в замок и уперев в получившуюся конструкцию подбородок.

– Одна из работ Кустодиева. Гораздо интереснее не чья она, а что с ней.