Сигэру вздрогнул и проснулся. Ему почудилось, будто он лежит здесь уже лет десять. Хотелось, чтобы кто-нибудь его приласкал, нежной рукой погладил бы его по голове. Как-то от Фукуда пришло письмо — там беспокоились о будущем его ребенка. Но что он мог сделать?.. «Иди свободной дорогой, малыш без отца...»

С середины марта состояние Сигэру стало ухудшаться с каждым днем, десятого числа он во время приступа кашля потерял много крови. Силы сопротивления его покинули, и камнем в мозгу лежала мысль: «Будь что будет».

Через несколько дней, проснувшись однажды, Сигэру увидел подле себя брата Есио, и когда Сигэру спросил: «Зачем ты приехал?» — Есио ответил: «Ухаживать за тобой».

Сигэру молча заплакал.

В большой пустынной палате он лежал один. Синело раннее утро. Его лицо, повернутое в сторону пасмурного окна, обросло щетиной, широко раскрытые глаза лихорадочно блестели. Сигэру думал о том, что брат приехал, вероятно, по настоянию врачей. Значит, ему осталось жить уже немного. И стало жаль Есио, оставившего службу ради этой поездки.

Персики уже отцвели, а этот дурацкий холод все еще давал о себе знать... На соседних кроватях уже никого нет: дня четыре назад умер Носака. Сигэру пришлось наблюдать агонию этого человека, а потом остаться в палате одному. Кто знает, как это жутко.

Двигаться без посторонней помощи он уже не мог и попросил брата постричь его. Стрижка, правда, вышла неуклюжая, но Сигэру было приятно, точно ему проветрили голову. До тех пор каменнотяжелая, она вдруг стала почти невесомой.

— Ах, давно не было такого приятного самочувствия. Вот странно: волосы всегда полны эдо-ровья — растут себе, растут, того гляди до неба дорастут. И откуда они берут питание? — засмеялся Сигэру.

На тумбочке у кровати выстроились шеренгами пузырьки с микстурами и коробочки с порошками, и Сигэру напоминал брату о времени приема каждого из них с педантической пунктуальностью. Если же случалось, что Есио нечаянно рассыпал порошок, глаза Сигэру гневно сверкали и он кричал:

— Ты что же, погубить меня хочешь?

Расстаться с надеждой он не хотел до последней минуты. Он готов был прибегнуть к любому способу, лишь бы укрыться от бога Смерти. Он даже запрещал брату выбрасывать бумажки от порошков и почерневшим языком слизывал приставшие к ним лекарственные пылинки. Плача крупными слезами, он говорил:

— В этом заключено спасение! Я не хочу умирать! А ты рассыпал чуть не половину этого сокровища. Неужто тебе совсем не жаль меня? Собери все и подай мне.

И он шевелил руками, пытаясь подобрать с подушки едва видимые пылинки.

Рано утром двадцать четвертого приехала Таё, сестра Сигэру.

Хотя март уже был на исходе, ночи стояли холодные, и сестра, купив угля, затопила печь. И она и брат приехали к умирающему на последние гроши. Сигэру вглядывался в лицо сестры, и ему чудилось, что перед ним его мать. Да, видимо, он один из всей семьи оказался таким беспутным и себялюбивым!

Состояние Сигэру все ухудшалось, но поток образов продолжал кишеть в его мозгу. Разноцветные водовороты крутились перед глазами, и совершенные композиции возникали из них. И снова, и снова мечтал он о том, что если доведется ему вернуться в Токио, он напишет еще одну большую картину на тему из эпохи Хэйан. Ему хотелось еще раз, как в «Весне», со всей душевной силой и полнотой изобразить группу женщин.

Чтобы не шуметь в палате, Есио и Таё на рассвете ходили дробить лед для Сигэру в коридор, а когда лед кончился, наполнили мешочек холодными опилками. Грудь у Сигэру совсем утратила чувствительность, а перед глазами — что было особенно мучительно — все время мельтешило нечто схожее со взмахами черных крыл.

С какого-то мгновения он сознает себя идущим по темному лесу. Отовсюду несутся беспорядочные крики неисчислимого стада диких обезьян, а среди облаков, застывших в неподвижности, вращаются две луны. Вращаются две луны и, время от времени сталкиваясь, излучают вспышки синего света. Потрясенный, ничего не понимающий, Сигэру стоит, забыв о том, куда он шел. Обезьяны становятся дерзкими: они приближаются вплотную, скалят зубы, высовывают языки и, блестя глазами, молниеносно перепрыгивают через него. Он не двигается с места; зато весь лес приходит в движение и начинает вращаться.

И вот в глубоком, бесцветно-темном ущелье загудел, подобно великому землетрясению, хор из лесной главы Упанишад¹⁴: «Куда же я иду? И откуда я в этом мраке?..» Бесчисленные обезьяны с криками бегают вокруг и корчат гримасы...

Сигэру очнулся на рассвете. Он чувствовал себя утомленным до предела, но о таинственном сне почему-то не вспоминал.

Брату он приказал купить тридцать яиц.

— Тридцать? Зачем тебе столько? Хватит и двадцати...

— Все выпью, купи тридцать.

— Обязательно столько?

— Тебе же говорят тридцать!—закричал Сигэру во весь голос, и на лбу его вздулась голубая жилка.

В этот день он проснулся спокойно, этого не случалось давно, ничто не наводило на мысль, что он вступил уже в царство Смерти. И Есио почувствовал досаду— что за капризы! Однако он все же принес ему тридцать яиц.

Пять штук он разбил тут же и дал их выпить больному, когда же к губам Сигэру была поднесена чашка со следующими пятью яйцами, он попросил подождать и закрыл глаза. Раза два-три он покачал головой, выражение лица его было кроткое, дыхание спокойное. Очевидно, мучения прекратились. Не понимая, что это значит, Таё внимательно следила за братом, правая рука которого вдруг медленно вытянулась в воздухе и, слабо шевелясь, как бы начала что-то рисовать. Но вот рука упала. Тело, изнемогшее в борьбе, лежало теперь неподвижно. В восемь часов утра 25 марта 1911 года Аоки Сигэру перешел в иной мир.

Почти сорок лет миновало с того дня. Бесчисленные изменения произошли за эти годы в судьбах людей, которые с любовью берегли картины Сигэру среди войн, пожаров и бомбардировок. Но вот какая судьба постигла одно из его самых значительных полотен — «Женский портрет». Возможно, кто-нибудь из читателей слышал о господине Сугимура Косаку, предпринимателе из Кансая. Еще в молодости составивший состояние на торговле шелком, г-н Сугимура был искренним почитателем искусств. Некоторые художники смогли совершить поездку в Европу только с его помощью. Коллекция г-на Сугимура включала и несколько картин Аоки Сигэру, а «Женский портрет» был одной из его любимейших картин.

В последнюю войну дом его сгорел. После нескольких промахов и деловых неудач Сугимура дошел до разорения. Пытаясь распродать после войны свою коллекцию, он совершал одну оплошность за другой и умер на грани нищеты. Его вдова Кэйко и единственная дочь Сумако снимали комнату у знакомых в Кобэ. Сумако все же удалось окончить гимназию. Госпожа Кэйко, когда-то изучавшая искусство икэбана ¹⁵, освежила его в памяти и занялась преподаванием икэбана в дансинге, находившемся поблизости. У нее появилось несколько учениц, и это позволяло семье кое-как сводить концы с концами. А Сумако, окончив гимназию, поступила на службу в универмаг в Мицуномия¹⁶. И хотя из домашнего быта давно исчезли даже следы былой роскоши, г-жа Кэйко не растравляла себя грустью о прошлом. Как память о муже она бережно хранила лишь его гипсовую маску да единственную уцелевшую из его коллекции картину — «Женский портрет» Аоки Сигэру. Г-н Сугимура, распродавая всю живопись, всю графику, все свои антикварные вещи, расстаться с этой картиной все-таки не смог. Однако, г-жа Кэйко подумывала о том, не придется ли на это пойти в недалеком будущем, чтобы на деньги, вырученные от продажи «Портрета», сделать приданое для Сумако.

Изредка г-жа Кэйко доставала портрет, чтобы проветрить его и полюбоваться им. Лицо женщины нравилось ей силой выражения и своей необыкновенной жизненной правдой. Ясные глаза, густые треугольные брови, крепкая, толстоватая шея и волевое очертание нижней части лица создавали впечатление величавости. Очевидно, это была женщина властная, с незаурядным характером.