Однажды, ранним осенним утром зашел к ним молодой токийский торговец картинами и попросил показать ему «Женский портрет». Г-жа Кэйко просьбу исполнила, но расстаться с картиной не пожелала. Впрочем, торговец и не настаивал, хотя самый факт, что такой шедевр хранится в жалком бараке, он воспринимал как нелепость.

От этого торговца г-жа Кэйко услышала и про судьбу Аоки Сигэру. Только теперь начала она понимать любовь покойного мужа к этой картине.

— Если когда-нибудь я решусь продать эту вещь, то сделаю это через вас, — сказала г-жа Кэйко.

Она завернула картину в кусок парчи и положила ее в павлониевую коробку. Ей казалось, что «Женский портрет» излучает нечто такое, что всегда напоминает о судьбе художника.

Как-то летним вечером Сумако слушала радио. Вдруг она подняла голову и, внимательно прислушиваясь, сказала:

— Слышишь, мама, бамбуковую свирель? Это он... тот самый... сын Аоки Сигэру...

— Что? Чей сын?

— Да Аоки Сигэру. Это Фукуда Рандо. Он виртуоз на бамбуковой свирели...

— А! — сообразила г-жа Кэйко, поднимаясь и поворачивая усилитель.

Звуки бамбуковой свирели были прозрачны и чисты. «Сколько же ему может быть лет? — подумала она. В утонченных звучаниях этого инструмента слышались мотивы, напоминающие европейскую музыку.

— Это, мама, «Весеннее море».

И правда, в комнату словно донеслись звуки медленно набегающих на берег волн. Казалось, бамбук взывает к «Женскому портрету», и г-жа Кэйко, охваченная печалью, думала о том, что играющий и не подозревает, вероятно, о существовании портрета его матери во втором этаже бедного барака в далеком Кобэ.

«Да, в этих звуках как бы чувствуется дарование Аоки Сигэру, — думалось ей. — Все эти явления разорваны, не связаны, каждый человек живет в одном каком-нибудь отрезке времени, но в сущности это единое, общее русло жизни».

— Сумако! Очевидно, художественная одаренность — ив живописи и в музыке, все равно, — передается по наследству...

Г-жа Кэйко слушала, всею душой впитывая звуки. Они углубляли ее печаль, делали ее поэтичнее и значительнее. И ей представлялось, что она слушает элегию жизни.

У темной воды едва мерцают огоньки свечей. Последние блики вечерней зари растаяли в потускневшем небе. Кажется, что и лохматые водоросли ирон, весь день носившиеся по воде, успокоились и теперь где-то опустились на дно реки, ушли на ночлег... Тишина такая, что еле слышный скрип руля маленькой яванской лодки-танпагана с неприятной отчетливостью разносится в воздухе. Тихий плеск воды проникает в душу, будя в ней нестерпимую тоску по людям и скорбь. Только изредка по листве деревьев, которые здесь называют «вздыхающими», пробегает шелест.

Тамаз голая лежит под белым сетчатым пологом — он предохраняет ее от москитов. Положив ноги на борт узкого голландского ялика, она лежит лицом вниз, похожая на распластанную лягушку. Массажистка яванка массирует ей спину, крепкими ладонями мягко кружит по телу, густо смазанному кокосовым маслом. Уткнув лицо в большое полотенце, Тамаз думает о брошенном ребенке. Боже, в какую даль она забралась! Наверно, никогда уже не попасть ей на родину.

Жарко, душно, а тут еще это назойливое кваканье лягушек. Мысли Тамаэ не ясны, она не может сосредоточиться, и воспоминания, выплывающие одно за другим, туманны, не хотят облечься в плоть зримых образов... Шел дождь или не шел, когда они покидали Хиросиму? Нет, кажется, дождя не было. А когда пароход вошел в устье широкой реки Барито, как будто спускались уже сумерки... Лениво текут мысли.

...И судно легко скользило по мутной, красноватой воде вдоль насыпи, густо заросшей магробом...

В этих краях нет времен года, тут нет сезонов, и воспоминания Тамаэ подобны странному течению здешнего времени — они текут беспорядочно, из яви в дрему, крутясь изо дня в день на одном месте, как волчок. ,

Четыре месяца уже прошло, как она попала сюда, на юг Борнео, в Банджермасин. И все эти четыре месяца почти беспрерывно идет дождь. С неба падают струи воды, толстые, как канаты, и жестокая жара тотчас превращает их в туман, окрашивающий все вокруг в молочно-белый цвет. Большинство женщин, приехавших сюда на работу, уже повидало на своем веку всякого. Но она, Тамаэ, не из таких, она оказалась здесь случайно, ее завлекли обманом. Ее мать работала дамским парикмахером, старший брат попал в армию в начале войны с Китаем и погиб при высадке на Усун. Другой брат сумел избежать мобилизации: он поступил на военное предприятие и уехал в Мито.

Тогда Тамаэ еще училась в гимназии. Правда, они совсем не учились, вместо занятий они всей гимназией должны были работать на заводе. Такая жизнь пришлась Тамаэ не по душе. И вот, когда до конца ученья оставался всего год, она бросила гимназию и, не сказав ни слова матери, устроилась официанткой в столовую при вокзале Уэно. Тут она и познакомилась с Мацудани — он работал, кажется, поваром, —- и они стали встречаться в номерах, невдалеке от вокзала. Кончилось тем, что Тамаэ забеременела. Она была тогда еще молода и неопытна; целых пять месяцев она не догадывалась о своем положении. И лишь когда Мацудани обратил внимание на ее фигуру, она забеспокоилась и почувствовала, что в организме у нее что-то изменилось.

И все же тогда она не очень волновалась — ей было всего семнадцать лет.

Только потом, когда Тамаэ ушла из дому и стала жить с Мацудани в гостинице, она вдруг поняла, что жизнь ее складывается не так, как ей бы хотелось, и на нее напала тоска.

В восемнадцатую весну своей жизни в маленьком родильном доме на Мацубате Тамаэ родила девочку. Она еще лежала в больнице, когда Мацудани, даже не посоветовавшись с ней, отдал ребенка в чужую семью, в маленький городок Одзи. Тогда, по молодости лет, Тамаэ еще не чувствовала материнской привязанности к дочке, и все-таки ей было жаль ребенка, попавшего в чужие руки. Но она ничего не могла поделать, ведь с родными она не жила, и у нее не было даже продовольственных карточек. А Мацудани, хоть редко, но приносил ей добытые где-то продукты.

С тех пор как родился ребенок, ей стало еще тоскливее. Скучно целыми днями валяться в одиночестве и ждать, когда явится с работы Мацудани. И однажды она решилась: вышла на улицу и отправилась к посреднику по найму прислуги, жившему как раз неподалеку. Там она познакомилась с женщиной, которая назвалась хозяйкой гостиницы в Атами. Эта особа так ловко расхвалила Тамаэ жизнь на юге, которую-де и сравнить нельзя с убогим существованием на родине, что Тамаэ тут же решила уехать. Женщина дала ей денег на сборы — две с половиной тысячи иен. Тысячу иен Тамаэ отослала матери, другую тысячу оставила в номере гостиницы для Мацудани. И вот, ни с кем не посоветовавшись, вместе с пятью женщинами, завербованными, как и она, Тамаэ выехала в Хиросиму.

У каждой из этих женщин была своя горькая судьба, и каждая хотела рассказать другим историю своей жизни. И в течение трех недель плавания от Хиросимы до Борнео Тамаэ поневоле по нескольку раз выслушивала печальные рассказы своих спутниц. Она была среди них самой молодой, а самой старшей еще не исполнилось и тридцати. Всего их было восемь человек: хозяйка Фукуи, шесть завербованных женщин и прибывший за ними с Борнео мужчина в черных очках, по имени Саката.

Чем дальше на юг, тем жарче становилось на море, женщины томились от однообразной жизни и духоты корабельного трюма. Судно считалось санитарным, посторонних на нем возить не полагалось, поэтому Тамаз с другими женщинами должна была целыми днями прятаться в трюме. По той же причине их участь разделяло несколько солдат. Перед тем как выйти на палубу, пассажиры по очереди облачались в измятый, чем-то испачканный больничный халат. По ночам на корабле загорались красные бортовые огни — опознавательные знаки санитарного судна. С утра до позднего вечера Тамаз валялась в трюме на грязном одеяле и все время читала журналы. Когда читать становилось невмоготу, она вытаскивала из вещевого мешка какую-нибудь еду и принималась лениво жевать, а когда и это занятие надоедало — закрывала глаза и отдавалась воспоминаниям о покинутом ребенке и о Мацудани...