— Не так.

— А знаешь, ведь это из-за тебя. Ну и из-за войны, конечно.

— Неправда это, не потому.

— Все сильные люди такие.

— А я столько времени хранила вашу фотографию. Во имя чего?

— Воспоминаний! А вот мне свою не дала.

— Меня расстраивают прежние снимки... Впрочем, на фронт я послала одну, где снята гейшей.

— Ту я затерял где-то.

— Вот видите, насколько я вернее вас.

А жаровня между ними так и остается нерушимым барьером. Гость опьянел, но рюмка хозяйки, наполненная в самом начале, выпита лишь наполовину. Табэ поставил свою карточку на полку.

— Табэ-сан может не успеть на трамвай.

— А я домой и не собираюсь. Или ты хочешь выгнать пьяного?

— А вот возьму и выставлю. Этот дом принадлежит женщине, а соседи любопытны.

— Соседи? Ну, не думаю, чтобы ты на них обращала внимание.

— Представьте, обращаю.

— Понятно... Ждешь любовника?

— Как вы несносны, зачем вы это говорите?

— Ну ладно, ладно. Ведь без денег я все равно не могу возвращаться домой. Уж позволь остаться у тебя.

Подперев щеки ладонями, Кин разглядывает бледные губы Табэ. Да, остывает даже столетняя любовь... Молча переводит она взгляд на его глаза, лоб... И ведь не только былое чувство угасло — в нем бесследно исчезла даже простая стыдливость. Право, хочется протянуть ему немного денег в конверте и предложить уйти.. Впрочем, нет, ни гроша не даст она этому пьяному хаму. Если уж давать, так тому, кто еще свеж и чист. Мужчина без самолюбия— есть ли что-нибудь отвратительнее? Сколько раз доводилось ей наблюдать мужчин, влюбленных в нее беззаветно, со всей юношеской чистотой, и способность вызывать в них эту застенчивую влюбленность казалась ей даром неба. И она опять подумала, как опустился Табэ, какой он бездушный, точно истукан. Для него же хуже, что он вернулся с фронта живым. И давно пора опустить занавес — расстаться совсем. Это надо было сделать еще тогда, после встреч в Хиросиме...

— Ну, чего ты уставилась?

— Но ведь вы тоже на меня смотрите, и уж, разумеется, не бездумно...

— Я думаю об одном: когда ни встретишь, она всегда красива... всегда полна очарования.

— Да? Какое совпадение! А я думаю то же самое о Табэ-сан.

— Чудно! — пробормотал Табэ. У него чуть не сорвалось с языка признание, что он несколько минут назад готов был ее убить; случайно подвернувшимся словом он подавил это признание.

— Вам бы радоваться: вы только начинаете жить. — А ты?

— Я уже увяла, отцвела. А через год-другой и в деревню пора.

— А говорила, будешь развлекаться до гробовой доски.

— Я этого не говорила! Я живу воспоминаниями. Это все, что осталось. Давайте же разойдемся друзьями.

— Опять виляешь? Ты же не гимназистка. Подумаешь, воспоминания! Что в них толку?

— Кому как. Но вы же сами вспомнили нашу поездку в Сибамата!

— Табэ передернуло. «Денег! Ему до зарезу нужны деньги! Хоть пятьдесят тысяч!»

— Неужто и вправду ты ничего не можешь достать? А если — под контору?

— Господи, опять о деньгах!.. Ведь это невыносимо. У меня нет ни гроша! И никаких богачей я не знаю... И откуда вы взяли, что у меня есть деньги. Я бы сама охотно одолжила у вас небольшую сумму.

— О, если мне удастся одно дело, я принесу тебе денег целую кучу... Моей незабвенной Кин.

— Хватит с меня ваших комплиментов... Но вы же обещали не говорить о деньгах!..

Точно холодный осенний ветер ворвался в комнату. Табэ схватил кочергу. Злоба исказила его черты. Соблазн был слишком велик, Табэ крепче стиснул свое оружие. Тревога и ярость бушевали в его душе. Они возбуждали, они подхлестывали... Еще не все поняв, Кин беспокойно следила за его рукой. Ей почему-то казалось, что таким она его уже видела когда-то. Будто смотришь на пластинку с двумя снимками — один поверх другого...

— Вы пьяны! Уж так и быть, ночуйте.

Табэ расслышал последнее слово и с облегчением выпустил кочергу. Шатаясь, тяжелой поступью побрел он из комнаты. Кин смотрела на его спину; она догадалась о том, что произошло, и чувствовала, как ее сердце холодит презрение. До чего по-разному изменила война людей!.. Достав из шкафчика проти-восонную таблетку,. Кин быстро ее проглотила. В бутылке водка еще оставалась. Дать ему выпить всю, пусть дрыхнет, а завтра выбросить его, как мусор. А самой уж спать не придется. Она сняла с полки фотографию Табэ и швырнула ее в жаровню, заклубился дым. Запахло горелым. Служанка тихонько заглянула в открытую дверь. Улыбаясь, Кин жестами приказала ей приготовить в гостиной постель. А чтобы заглушить запах горелой бумаги, она бросила на уголья тоненький ломтик сыра.

— Ты что палишь?

В дверь, положив руку на полное плечо служанки, заглядывал Табэ.

— Да вот хотела поджарить кусочек сыра и нечаянно уронила в огонь.

Среди белого дыма поднималась прямая струйка черного. Круглый абажур стеклянной лампы казался луной, плавающей в облаках, запах горелого сыра раздражал обоняние. Кин вскочила и с шумом начала распахивать двери и окна.

Надвигались темные тучи. Порывистый ветер зло трепал густые заросли сухого камыша и гнал по воде мелкую рябь. У плотины, там, где догорала заря, вода казалась фиолетовой, и от нее веяло холодом.

Тиоко развела на кухне огонь, чтобы подогреть ужин, и собралась идти к реке, может, свекор там; что-то он запаздывает к ужину.

Многое она передумала за последнее время, много провела бессонных ночей, но выхода из тупика, в котором оказалась, так и не на

шла. Оставалось одно — умереть. А что же тогда будет с ребенком? Его жалко...

Тиоко шла по неровной каменистой тропинке. От сильного ветра захватывало дыхание. По ногам больно хлестала трава. Спустившись к реке, она взошла на дощатый мостик. Всегда влажный, он теперь был совсем сухим и жалобно скрипел под ударами ветра. Над взбудораженной ветром рекой мерцали крупные звезды. Словно окошко во тьме, светилась над плотиной багрово-красная полоска неба.

Тиоко пристально вглядывалась в темную воду. Наконец она заметила свекра. Он стоял спиной к берегу по грудь в воде.

— Отец! — позвала она.

То ли ветер заглушил ее слова, то ли они потонули в шуме воды у плотины, но Ехэй не ответил и не обернулся. Он молча продолжал стоять в пенящейся воде. Тогда Тиоко, сложив ладони рупором, окликнула его еще раз. Ее звонкий голос эхом прокатился по реке, Ёхэй медленно повернул голову.

— Ужинать пора!

— Ладно...

— Что вы там делаете? Простудитесь...

Расталкивая телом упругую воду и преодолевая течение, Ёхэй пошел к берегу. Багровая полоска заката померкла, и его лицо в полутьме было каким-то черным, звериным. Резко запахло водорослями, где-то поблизости в камышах прокричала болотная птица. Глядя на приближающегося свекра, Тиоко забеспокоилась.

— Простудитесь, отец, разве можно так...

— Сеть упустил. Пришлось искать.

— Холодно еще. Здоровье-то дороже...

— Ладно. Мацу проснулась?

— Да.

— Ветер-то какой. Ночью, поди, еще покрепчает.

И Ёхэй зашагал к дому. С него капала вода, мокрые штаны прилипали к бедрам. Тиоко пошла за ним. Когда они подходили к калитке, белые шапки цветущей спиреи у изгороди колыхались от ветра, будто развешанное белье.

Тиоко прошла на кухню, заглянула в печь. Дрова уже прогорели. Она поспешно набросала на угли сосновых веток. Повалил густой дым, взвились яркие язычки пламени, они заиграли на никеле велосипеда, стоявшего в сенях у стены. Тиоко принесла из комнаты рубашку и кимоно для Ёхэя. В прихожей Ёхэй снял с себя мокрую одежду и голый прошел на кухню, к огню. Его тело казалось еще крепким и молодым, хотя он был уже в летах. Тиоко невольно застыдилась.

— Зачем вы так, отец, ведь холодно...

— Ничего.

Медленными движениями от груди к животу Ёхэй стал обтирать полотенцем мокрое тело. Об его ноги, причудливо выгнув спину, терлась белая кошка. Суп в кастрюле давно уже кипел.