Сдержанно посмеиваясь, Кин загляделась на волосы Табэ, черные и пышные. Пышности они не утратили до сих пор. А вот лицо утратило свежесть, благородство исчезло, и вместо него проглядывает злобность. Однако в общем лицо стало более волевым. И, наливая гостю чаю, она наблюдала за ним исподтишка: так зверь принюхивается к незнакомому запаху.

— Послушайте,— спросила она шутливо,— а

правду говорят, что скоро будет девальвация?

— А у тебя уже столько, что стоит беспокоиться?

— Ой, опять об этом!.. До чего же вы изменились. Я спросила потому, что ходят такие слухи.

— Ну, это вряд ли у нас сейчас возможно. А тем, кто без денег, беспокоиться и вовсе нечего.

— Это правда.

Кин наклонила бутылку над рюмкой Табэ.

— Эх, куда-нибудь в тихое местечко попасть, в Хаконэ, например... Хоть отоспаться как следует.

— Устали?

— Хлопот много, и деньги нужны.

— Деньги были вам всегда нужны. Хорошо, что о женщинах не думаете.

Табэ бесит ее тон! Что за равнодушие? Кин стала вызывать раздражение. Но было и забавно, словно смотришь на ветошь, которая хочет выдать себя за дорогую ткань. Провести с ней ночь? Но это же будет с его стороны подаянием... Табэ задержал свой взгляд на лице Кин. Как резко очерчен подбородок! Все же характерец у нее есть! И вдруг свежая молодость немой служанки заслонила лицо Кин. Правда, девушку нельзя назвать красивой, но он достаточно опытен, чтобы в женщине увидеть и оценить по достоинству ее свежесть. А с этой — одна канитель. Лицо Кин казалось ему уже осунувшимся — не то что вначале, на нем проступала старость. И Кин словно угадала его мысли. Вскочив, она поспешила в соседнюю комнату. Там, перед зеркалом, взяв шприц, она сделала себе укол. Усиленно растирая кожу ватой, она посмотрела в зеркало и тронула пуховкой нос. До чего досадна эта встреча без страсти, без влечения, без порыва...

На глаза навернулись неожиданные слезы. Ах, если бы Итадани! К нему можно приласкаться, можно, заплакав, уткнуться ему в колени. А этот — Табэ — она сама не знает, приятен он ей или противен. Хочется, чтобы он ушел, и все-таки мучает желание оставить хоть какой-то след в его душе. «После того как мы расстались, скольких женщин он знал?»

Кин заглянула в комнату служанки. Та делала выкройки — училась шить европейские платья. Плотно усевшись на циновку и низко нагнувшись, она ловко орудовала ножницами. Между аккуратным узлом волос и воротником белела шея, гладкая и полная.

Кин вернулась к жаровне. Вытянув ноги к огню, Табэ, казалось, дремал. Кин включила радио. Неожиданно громкие звуки Девятой симфонии наполнили комнату. Табэ приподнялся — захотелось выпить еще рюмку.

— А помнишь, мы были с тобой в ресторане где-то в Сибамата, еще попали тогда под ливень? А в ресторане ели угря безо всего, даже без риса.

— Да, помню... Тогда было плохо с едой. Это было до того, как вас мобилизовали. Там в гостиной стояли красные лилии, и мы перевернули вазу, помнишь?—-лицо Кин как будто помолодело.

— Да, да... Давай сходим туда как-нибудь.

— Теперь это будет неинтересно. Да, наверное, и подают там сейчас все, что угодно...

Чтобы не дать погаснуть чувству, которое вызвало слезы, Кин постаралась предаться воспоминаниям. Но не Табэ, а другого мужчину вспомнила Кин. Гораздо позже, уже после войны, случилось ей побывать в Сибамата, с человеком по имени Ямадзаки. Теперь он уже умер — впрочем, совсем недавно.

... Полутемная комната на берегу Эдогавы в удушливо-жаркий день позднего лета. Топ-топ-топ-топ— ритмично постукивает водоподъемный насос. Высоко где-то над окном поет птичка канакана, а по берегу реки, поблескивая стальными спицами, мчится велосипедист. С Ямадзаки она встречалась тогда второй раз. Его молодость и целомудрие вызывали в ней чувство, походившее на святость. Казалось, что вокруг никого не было. Царила такая тишина, будто они одни находились в нескончаемой пустоте. Возвращались они ночью, и ей навсегда запомнилась эта широкая военная дорога в Синкоива.

— А что, с многими за это время встречалась?

— Кто, я?

Табэ издал небрежно-утвердительное мычание.

— Нет, кроме вас, ни с кем.

— Ври.

— Зачем вы так... Я говорю правду. Кого может интересовать такая, как я?

— Не верю.

— Как хотите. Вы, видимо, считаете, что у меня все еще впереди.

— Ну, ты еще долго протянешь.

— Возможно... пока не превращусь в рухлядь. А до тех пор...

— До тех пор будешь распутничать?

— Какой вы злой! Интересно, что вас превратило в такого... одни мерзости на языке. А ведь раньше в вас было столько доброты и благородства!

Взяв серебряный мундштук Кин, Табэ затянулся. Булькая, на язык тонкой струйкой поползла жидкая горечь, Табэ сплюнул в платок.

— Не чищу, вот и засорился, — извинилась Кин. И, взяв мундштук, сильно подула в него.

А Табэ все думал об одном и том же. Странная женщина! Жестокая жизнь пощадила ее. А живет, видно, беспечно. И уж, конечно, тысяч двести или триста достать может, если захочет. Никакого влечения к ней он не чувствует, но в тихом затоне жизни она устроилась так уютно, что ему надо зацепиться за это благополучие, надо. С войны он вернулся ни с чем, если не считать азарта и пыла; бросился с головой в коммерцию и в полгода растратил весь капитал — помощь брата. Связей у него не было, а тут жена, готовая вот-вот принести ему ребенка. Потому-то и вспомнилась Кин; и с надеждой — а может, и клюнет? —он завернул сюда. Но он ей, видимо, уже безразличен, чувства ее молчат, не то что в дни их былых встреч, и сидит она перед ним, не меняя позы, с безразличным выражением на лице, и даже не знаешь, как к ней подойти.

Он попытался взять ее руку еще раз и крепко сжать; она не сопротивлялась. Какая безучастность и вялость! Даже не нагнулась к нему, продолжает чистить мундштук другой рукой.

Время как бы вчеканило в души обоих сложные и противоречивые чувства. Постарели оба, да, но каждый на свой лад, и прежнее сосущее ожидание друг друга уже не вернется. Вот оба молчат, сравнивая настоящее с прошлым, и разочарование обволакивает душу. Два различных утомления привели к такой встрече. О, в этой жизни не найдешь и тени тех красивых случайностей, какими услащена жизнь в романах. Таинственная правда бытия! Вот они встретились, чтобы расстаться, и, пожалуй, навсегда.

А что. если, фантазировал Табэ, такую женщину убить? Это будет преступление? Убить одну ничем не примечательную женщину, даже двух, в сущности ничего не значит, и однако из-за такого пустяка он станет преступником. Глу.ро! Старуха, букашка, тля, а вот живет своей жизнью и не хочет погибать. Эти два шкафа битком набиты, должно быть, всяким тряпьем. нашитым за пятьдесят лет. Когда-то она показывала браслет, подаренный ей каким-то французом, и уж, конечно, у нее не одна такая вещица. И дом, конечно, ее. Укокошить вместе с немой служанкой — и делу конец. Что тут такого... Но в то время как он распалял свое воображение, отрывками мелькали в памяти студенческие годы, когда он, поглощенный страстью, продолжал встречаться с Кин, даже в самый разгар войны. И неожиданно волна этих воспоминаний закружила, захлестнула, мешая дышать. И, может быть, хмель был тому виной, только лицо Кин, не этой, неподвижно сидевшей перед ним, а другой, что когда-то так влекла к себе, вдруг властно надвинулось на него и заслонило весь мир. И не хотелось даже прикоснуться к ней, вот этой, так ощутительны были воспоминания прошлого.

Кин подошла к стенному шкафчику и вынула карточку Табэ, он был снят на ней еще студентом.

— Хо-хо, хранишь еще?..

— Она была у Сумико, я взяла у нее. Вы здесь сняты еще до того, как со мной встретились. Сколько благородства, не правда ли? Возьмите, покажете супруге: вот, мол, какой был... Как-то не вяжется, что вы сейчас такой... столько пошлостей говорите...

— Что ж, времена меняются...

— А если бы сумели себя сохранить, какой бы ИЗ Табэ-сан получился замечательный человек!

— Значит, вырос, да не так?