Детские голоса, вызывавшие такую душевную боль, удалились.

«3 января. Врач на обходе был в черном халате и сэндайбира ⁹. Температура 37,5. Кашель не прекращается. Ах, никак не привыкну к новой обстановке! Все витаю в облаках и представляю себе встречу Нового года в Токио. Третье число — окончание новогоднего праздника. В этот день запускают воздушные змеи, играют в ханэ, а еще больше — в карты со стихами ¹⁰. Вспоминаются радости студенческих лет... То, что мое тело превратилось в сплошную рану, похоже на дурной сон. Воистину непостижима судьба человеческая. Ах, какая бессмыслица!.. Надо бросить все это. В соседней палате одна покойница».

«23 января. Говорят, лечение в университетской больнице переведено на казенный счет. Если туда попаду, не завещать ли мой труп моргу? Только нужно будет принять меры предосторожности, чтобы его не спутали, чего доброго, с останками каких-нибудь Таробэ или Кумако (Распространенные мужские имена).

Ходил на рентген в Фудзидзава: прежний снимок оказался испорченным из-за того, что я пошевелился».

Сигэру казалось, что этим дневником он отчасти заменяет беседу с друзьями, и это развлекало его. Подвигался понемногу и этюд к портрету жены Окамото. То ли сжалились наконец владыки судеб, только Сигэру начал прибавлять в весе, а восстановление душевного равновесия удивляло немного даже его самого. Вместо бессильного, вялого самочувствия возвращалось прежнее, сочетавшее отвлеченность — способность жить идеями — с жизнедеятельностью. Если, думалось ему, так пойдет и дальше и здоровье к нему вернется, он как-нибудь раздобудет денег и тогда прежде всего — в Токио! Особенно захотелось ему туда после того, как он полистал художественный журнал «Сиракаба», оставленный в палате врачом. Если бы сейчас семьдесят-восемьдесят иен — все бы разрешилось. Может быть, удастся добыть денег на дорогу, возобновив прошлогоднюю выставку? И директор больницы, и лечащий врач были так добры к нему, бедному, бездомному живописцу, что Сигэру считал непозволительным бежать из больницы, ни о чем их не уведомив. И еще ему хотелось хоть как-нибудь отблагодарить тех друзей и родных, которым он причинил столько хлопот.

щечками. Игра в японские стихотворные карты заключается в тем, чтобы подобрать карты со стихотворными строками, составляющими одну строфу.

Если придется уйти из жизни теперь, он останется неправильно понятым друзьями и знакомыми. Это тревожило его больше всего.

Так, в перемежающихся состояниях — то получше, то похуже — протекла середина февраля. Директор больницы не скупился на уверения, что Сигэру поправится, как только станет тепло, но Сигэру понимал, что эти слова вызваны сочувствием, он догадывался, что дни его сочтены.

Умер Кинчян. Окамото перевели в университетскую больницу. Вот уже несколько дней на соседней койке лежит наборщик Носака; сиделки у него тоже нет. Минувшей ночью у него горлом хлынула кровь, и Сигэру заботливо за ним ухаживал. Он давал ему полосканье и убирал испачканное белье с тем чувством, с каким утешают друг друга товарищи по тюремной камере.

Поборов колебания, Сигэру в эту ночь написал письмо Умэда, другу школьных лет: ему он и раньше часто доставлял хлопоты.

«Хайкэй! (Общепринятое обращение в японских письмах; буквально— «молю, смиряясь»)

Установилась, кажется, довольно теплая погода, и я надеюсь, что твоя семья благополучно здравствует.

В конце прошлого года, когда ты меня навестил, мое состояние было хорошее. Но с Нового года я снова сдал. Расчет на переезд в Токио и прочие планы — все давно похоронено. Моему пропахшему лекарствами телу остается одно — лежать. Но и при постельном режиме ни малейших признаков улучшения не наблюдается.

Температура все время держится, аппетита нет, худею день ото дня. Надежда гаснет. Еще хорошо, что за последнюю неделю не было резких ухудшений. Но выгляжу еще сносно... Может быть, выкарабкаюсь.

Мрачные же мысли я высказываю не без оснований. Из разговоров с врачом мне стало ясно, что организм мой почти разрушен и жить осталось немного. Досадно, конечно, оказаться в плену у такого недуга.

При хорошем уходе я еще вытянул бы, думается, лет шесть-семь. Но поразительно то, что несчастный человек обречен быть несчастным во всех отношениях. И если над ним, едва достигшим половины нормальной человеческой жизни, довлеет проклятие судьбы, тут уж ничего не поделаешь.

Никто меня не навещает, и денег нет даже на яйца. Так и влачу жалкие дни в холодной палате.

Впрочем, ждать уже» недолго. Скоро зацветут персики — это при моем заболевании самое лучшее время года. И тогда... Слушай! Я хочу заставить мое ослабевшее тело войти в столицу. Там я постарался бы придать значение последним дням моей жизни. Тужить бесполезно. Одна пара белья истрепалась совсем, другая донашивается, а на покупку нового денег нет. В общем, союз бедности и болезни. Слушай! Не мог бы ты достать сто иен? Все равно как. Может быть, раздобудешь заказ на картину? Хотя бы там же, в твоей школе».

Дописав до этого места, Сигэру почувствовал, что силы его иссякли. Он расправил плечи и глубоко вздохнул. Жгуче болела спина.

— Сударь!

— Что?

— Печка у нас есть, а вот топить нечем. — Это говорит Носака.

— А вам холодно?

— Холодно. Я, знаете, сперва вспотел, а теперь ничего не могу поделать с ознобом, весь дрожу.

Да, после смерти Кинчяна уже некому было платить за уголь. Сигэру сбросил с плеч одеяло и накинул его поверх одеяла наборщика. Но ему и самому было холодно. Хорошо бы поесть чего-нибудь горячего, например моти ¹¹, или проглотить единым духом пяток яиц. Даже все белье холодное и к тому же насквозь пропитано потом.

Как утопающий в море, увидев землю, ободряет себя иллюзией, что еще несколько взмахов рук и он достигнет берега, так и Сигэру мечтал дожить непременно до цветения персиков. Дожить и выздороветь к этой поре, выздороветь и добраться до Токио. Конечно, это была несбыточная мечта. Но кратковременные улучшения радовали именно этой иллюзорной надеждой. Только вот деньги... Деньги здесь можно заработать лишь картинами. Казалось, просьба к старому товарищу прислать сто иен выводит из тупика. Но когда Сигэру перечитал свое письмо к Умэда, надежда на исполнение его желания представилась ему фантастической.

Тут ему вспомнились иллюстрации, которые он сделал когда-то к сборнику стихов Ивано Хомэя «Морской прилив на закате». Не написать ли ему о своем тяжелом положении?.. Впрочем, все его токийские друзья, очевидно, понимают его неправильно, иначе не объяснишь, почему все бросили его. Ему опять захотелось молить, требовательно молить кого-то о жизни, и душа его горела огнем.

Вспомнилось и другое: в гостинице Сироямато в городе Сага он как-то оставил на хранение картину «Горячий источник». Да, но если послать туда письмо, от этого картина еще не превратится в деньги.

А как быть с одеждой? Попав в больницу прошлым летом в легком платье, он так и оставался в нем до сих пор, и оно превратилось в пропахшие потом лохмотья.

— Аоки-сан! Знаете, хоть я не рассчитываю выбраться отсюда живым, но меня возмущает эта несправедливость, неравенство. Здоровые и врут и совершают дурные поступки — и все им сходит с рук. Я же за двадцать четыре года не сделал, кажется, ничего плохого, а почему-то заболел. Просто зло берет! — проговорил бессильным голосом Носака.

Казалось, ни один из них не надеялся выйти отсюда живым, но у Сигэру, наперекор всему, теплилась вера, что он сможет выжить с помощью одной силы духа.

— Если бы располагать деньгами, то и болезнь протекала бы легче. Может, еще и вытянем. Только, действительно, очень уж донимает холод... Вина бы хорошего в такую ночь!.. Ты, вероятно, не бывал в Токио?

Носака молчал.