— Пожалуйста, господин! Извольте подняться на второй этаж!

Когда Сасаки, сняв туфли и оставив чемодан в передней, поднялся наверх, первое, что бросилось ему в глаза, были розовые трусики и потерявшая свой цвет белая комбинация, сушившиеся у окна. Женщина сошла вниз. Пахло газолином — наверное, поблизости была какая-то фабрика. Сасаки оглядел комнату. Ветхий сундук с почерневшей металлической оковкой, бамбуковая корзина с дырявыми углами, потерявшее глянец татами — вот и все. Бумага в дверках стенного шкафа была прорвана; из дыр торчали клочья газет, которыми был оклеен шкаф внутри.

Через некоторое время кто-то стал подниматься по лестнице. Послышалось шуршанье, будто этот кто-то опирался руками о стену, шаги были редкие, казалось, что человек никогда не доберется до второго этажа, неуверенные шаги какого-то слабого существа. Сасаки подумал, что наверх ползет на четвереньках ребенок. Он повернулся лицом к лестнице и изумленно поднял брови: нет, не ребенок, а Макиэ, в вылинявшем кимоно, опираясь руками О стену, неуверенно входила в комнату. Сасаки испуганно смотрел на нее. Как плохо она выглядит... И ведь не похудела, а как-то резко изменилась вся и от этого казалась изможденной. Даже не верилось— Макиэ ли это.

— Маки, что случилось? — взволнованно спросил Сасаки, вскочив и от растерянности забывая ей подать руку.

— Добро пожаловать, Сасаки-сан. Извините, пожалуйста, что заставила вас в такую даль...

— Скажи, что с тобой?

— Зрение у меня испортилось... Все время в глазах туман, и голову дурманит...

Макиэ села перед Сасаки, повернув лицо к окну и уставившись в него немигающими глазами. Она объяснила, что глаза у нее разболелись от венерической болезни с каким-то трудным названием, которое Сасаки даже не запомнил. Он сидел, ошеломленный страшной переменой в Макиэ, и не знал, о чем с ней говорить, о чем спрашивать. Ведь он был убежден, что Макиэ живет счастливо. С ее внешностью она не может быть несчастной, где бы она ни была... Ему даже казалось, что он завидует ее жизни, такой легкой и радостной.

— После того как я ушла от Сасаки-сан, со мной всякое было. Нарочно бросала себя в самую грязь... И вдруг в феврале заболели глаза. Пришлось уйти сюда, к знакомым. Вот хожу к врачу. Он говорит, что я, конечно, поправлюсь, но левый глаз будет видеть хуже...

— А я ничего, совершенно ничего о тебе не знал... Ты что же, все с этим индийцем жила?

— А-а, вы про того мужчину с дорогим поясом? Нет, мы с ним совсем немного были. Тоже поссорилась и ушла. Гейшей стала, работала в Готанда... Не знаю, как вам объяснить, так пусто было на душе, и будто бы ветер все время подхватывал и гнал все куда-то... в неизвестное... И скучно было, каждый день пила сакэ, сходилась с кем попало, все мне стало безразлично... Когда жила у Сасаки-сан, все же что-то чувствовала отрадное. Только капризна я — уж если захотелось чего-нибудь, обязательно сделаю...

— А дальше что будешь делать?

Макиэ сидела по-прежнему, повернув к свету спокойное, ничего не выражающее лицо. И хотя в нем оставалось что-то от былого очарования, Сасаки, помнившему Макиэ и в Хонмоку и в дни ее жизни у Макензи, жалкая фигурка сидевшей перед ним женщины казалась чужой. И не придумаешь, как ее утешить... К тому же Макиэ рассказывала с таким выражением лица, будто эта жизнь была для нее обычна. Она ничем не проявляла своего отношения к беде, в которую попала.

— Мне сказали, что вы принесли мои вещи. Это моя хозяйка, оказывается, послала вам открытку. А я уж решила — на что мне они? А хозяйке стало их жаль, вот она и послала вам открытку. Не думала я, что Сасаки-сан придется пожаловать в такое место...

— Это все пустяки... тебе, наверное, нужны деньги?

— Деньги? Нет, не нужны. Вот поправлюсь — опять пойду работать.

Сасаки был поражен. После всего, что с ней стряслось, она опять хочет идти «работать»! Он спросил:

— Как это «работать»? Ты куда же теперь собираешься?

— В Есихара ³².

Сасаки молча разглядывал глаза Макиэ. Глаза нормальные — даже сразу не заметишь, что они больны. Только белки слегка красноватые и помутневшие. Когда она спокойно сказала — будто собиралась сходить за покупками, — что пойдет в Есихара, что-то сдавило грудь Сасаки. Впрочем, только на мгновение; пусть это бессердечно, но при виде изменившейся Макиэ он почувствовал, что в нем сразу исчезло все, что он питал к прежней своей Маки.

Перед Ним сйДела совсем другая’ женщина. И подобно тому, как Макиэ, придя к Сасаки после годичной разлуки, разочаровалась, увидев перемену в нем,так теперь Сасаки охватило ощущение неприятного отчуждения. Сасаки понимал, что нужно как-то помочь ей, но больше всего ему хотелось поскорее уйти отсюда. Может быть, Макиэ выглядит так потому, что на ней грязное дёшеВое кимоно, а незавитые волосы закручены в простой узел на затылке? Даже не верилось, что с этой женщиной он проводил в Хонмоку такие счастливые, такие памятные Ночи. Душевный мир Макиэ был непостижим для Сасаки: разве можно как-нибудь объяснить, почему она не могла успокоиться и остаться у Макензи, да и у него не захотела жить?

Против ожидания, Макиэ проявила полное равнодушие к своему положению, да и к Сасаки. Она не мешала ему разобраться в своих чувствах.

— Почему же ты решила идти в Есихара? Ведь там очень плохо.

— Да слишком много хлопот причинила я своим хозяевам. Они ведь и держат меня потому, что я обещала им пойти туда, после того как поправлюсь.

У Сасаки на мгновение навернулись на глаза слезы. Он торопливо достал кошелек, вынул двадцать иен и сунул их в руку Макиэ.

— Я туда летом уйду. Если будешь в тех местах, заходи. Заведение называется «Эйро»... — сказала Макиэ, складывая вчетверо две десятииеновых бумажки и пряча их за пояс.

Само название «Есихара» вызывало у Сасаки чувство брезгливости. И если такая женщина, как Маки из «Мезон Виоль», опускается до того, что идет в Есихара, это трагедия. Вот если бы в Хонмоку, это дело другое. Сасаки был убежден, что Хонмоку — место отличное, а Есихара — «трущобы». Вообще, он держался правила — даже во время поездок избегать гостиниц с японскими порядками, а останавливаться в отелях европейского типа. ‘Он и спал только на кровати. И глядя теперь на Макиэ, в этой грязной лачуге, он решил, что это йх последняя встреча...

В начале июня Сасаки получил повышение — его перевели в отдел общественной жизни, и он снова переехал в фешенебельный квартал Кодзимати, в отель «Укон», неподалеку от фотоателье «Тодзе». Конца войне не было видно, жизнь становилась все суровее, все тяжелее. Правительство установило строгий контроль над продажей предметов первой необходимости. Раньше Сасаки, бывало, попросту выбрасывал в канаву порвавшееся белье или дырявые носки, завернув их для приличия в газету. Теперь настали тяжелые времена — трудно было купить даже такие мелочи, и ему приходилось терпеть всякие мелкие лишения. В одном ему повезло. Он упросил хозяйку отеля предоставить ему полный стол, и хотя он не мог «роскошничать», как прежде, все же ему теперь не приходилось скитаться по городу в поисках еды.

После свидания с Макиэ в Хондзё Сасаки больше ее не встречал и даже не вспоминал о ней. Он жил бездумно, наслаждаясь относительно независимой и беззаботной жизнью. Между тем из редакции продолжали понемногу забирать сотрудников в армию. Журналисты, чтобы избежать мобилизации, добровольно уезжали на фронт военными корреспондентами. И Сасаки, трезво взвесив обстановку, решил, что сидеть и ждать, пока ему пришлют мобилизационную повестку, глупо. Он обратился к влиятельным людям с просьбой как-нибудь помочь ему. Впрочем, несмотря на тревожную атмосферу военного времени, Сасаки продолжал свою беспечную холостяцкую жизнь, не отказывая себе в удовольствии выпить порой чашечку сакэ или провести ночь со случайной знакомой.

Однажды, на исходе жаркого летнего дня, Сасаки с несколькими приятелями из редакции отправился в Асакуса. Они посмотрели комедию «Сакэ и солдат», покритиковали танцовщиц, а затем пошли в один кабачок у моста Каннабаси, где они частенько бывали и раньше. Учения по противовоздушной обороне в то время проводились уже довольно часто, и в эту ночь все дома у Каннабаси были затемнены. Время от времени у какого-нибудь дома, из которого просачивался свет, ругался в мегафон дежурный, хотя ночь была лунная и широкая асфальтовая мостовая сверкала, как река. Опьяневший от выпитого сакэ, пошатываясь и напевая вполголоса военный марш, Сасаки вышел из кабачка и остановился у пожарной бочки за естественной надобностью. Ночь чаровала своим великолепием. Таинственно блестели мокрые крыши домов, озаренные ярким лунным светом. Дул легкий ночной - ветерок, нагретый жаром раскаленного за день асфальта. И хотя ветерок был теплый, разгоряченному Сасаки он доставлял удовольствие. Настроение у Сасаки было отличное, и, завершив свое несложное дело у пожарной бочки, он вдруг вспомнил о Макиэ. Как же оно называется?.. Очень похоже на название соевых конфет... Ах, да, «Эйро»!—вспомнил он название заведения и решил, что ему надо повидать Макиэ. Он попросил официанта вынести ему через черный ход портфель и шляпу и, ничего не сказав приятелям, отправился пешком по освещенной луной дороге в сторону Еси-хара. В одном месте наперерез ему из переулка выбежало несколько смеющихся женщин с ведрами в руках, видимо, выполняя что-то, связанное с противовоздушными учениями.