Вскоре по приезде в Москву повидался с Семашко, Ольминским, Покровским, Адоратским. С первым — по поводу предпринятых им шагов для увековечения памяти Плеханова. Кое-что в этом отношении сделано. От Ольминского узнал, что Ленин ничего не имеет против того, чтобы я, как этого желает Розалия Марковна [жена Г. В. Плеханова], поехал за границу. Я поэтому, согласно его предложению, написал заявление в Истпарт, прося отправить меня в командировку для разбора оставшегося литературного наследия Георгия Валентиновича. Пока не знаю, что из этого выйдет, говорят, это долгая канитель, пока получится разрешение «Политбюро», Чека и т. д…

М. С. Ольминский (Александров) по-видимому искренно желает чтобы состоялась моя поездка за границу. Но он, кажется, мало энергичный, [мало] подвижный человек. И едва ли это дело состоится без настойчивости с чьей-либо авторитетной стороны. Между прочим он же подал мне мысль об издании в виде сборников всех моих журнальных статей, за что я ухватился. Сегодня говорил об этом с редактором «Голоса минувшего» Шельгуновым, предложив за это взяться издательству «Задруга». Он не отказывается от этого предложения, но говорит, что очень нескоро оно может осуществиться.

При попечителе Магницком в Казанском университете профессор математики преподавал слушателям, что «гипотенуза в прямоугольном треугольнике есть символ сретения правды и мира, правосудия и любви, через ходатая бога и человека, соединившего горнее с дольним, небесное с земным». (Не похоже ли это на некоторые современные заявления?).

Под влиянием перечитанной статьи П. Бер[нштейн]а (Сборник «Группы освобождения труда». III) вспоминаю мои последние беседы с умиравшим Плехановым, его сообщения о встречах с Энгельсом в 90-х гг., рассказ последнего о преувеличениях Гер[мана] Лопатина в его известном письме к народовольцам (Ошаниной, Тихомирову и др.) о будто-бы полном единомыслии Энгельса с ним и пр. На вопрос Плеханова, почему Энгельс не опровергнул эти преувеличения, тот ответил, что считал это неуместным, т. к. Лопатин находился в Шлиссельбургской крепости.

Далее вспомнилось мне наше положение в первое десятилетие объявления себя марксистами, когда даже Маркс и Энгельс считали его для России излишним, находя более действительными приемы народовольцев — террор и пр., приведшие, как известно, только к продолжительной реакции. Мы почти не сомневались, что живи Маркс после появления «Гр[уппы] Осв[обождения] Тр[уда]», он так же скептически, а то и отрицательно, отнесся бы к ее появлению, как и Лавров; писал же он Зорге с сарказмом о нашей пропаганде из-за границы, забывая при этом, что он с Энгельсом и др. тоже долгое время делали это, за что подвергались насмешкам со стороны «истинных» социалистов.

Таким образом, наша группа подвергалась обстрелу с противоположных сторон. Вспоминается, каким одиноким чувствовал я себя в моральном отношении, когда очутился на Каре. Там изображенный в преувеличенно ярких красках Прибыловым «сильнейший» будто-бы «диалектик», «образованнейший», умнейший и пр. И. Волошенко разливался в насмешках по поводу марксизма вообще, а Плеханова в особенности, не понимая и не зная почти как о том, так и о другом (см. «Каторга и ссылка», № 3).

В этом с ним были солидарны почти все до единого заключенные, не исключая и Рехневского, которого теперь Ф. Кон старается изобразить марксистом, еще до прихода на Кару.

Мне, однако, пришлось быть очевидцем противоположных отношений как к марксизму, так и Плеханову, когда, бежав из Благовещенска, я очутился в эмиграции (в 1901 г.). Тогда для преобладавшей части последней, не исключая отчасти и противников, Плеханов являлся авторитетом. Перед ним преклонялись все до единого, его боялись не только г. г. рабочедельцы, эсеры и т. п., но также Ленин, Мартов, Потресов. Каждое его слово было чуть ли не законом, с ним на собраниях не решались спорить, за исключением анархистов, которых он изрядно побивал. Так продолжалось с некоторыми колебаниями до конца 1905 г., когда он стал терять свое исключительное положение.

И вот с октябрьским переворотом вошло в обычай критиковать этого же «властителя дум» как самого последнего изменника. Лица, не осмеливавшиеся раньше разинуть рта, смотревшие ему заискивающим взором в глаза, обрушились на него самым грубым, нахальным образом. Сигнал к этому дали те же лица, которые столь многим ему обязаны. А теперь дошло до того, что какие-нибудь Теодоровичи, Татаровы, Ярослабские, которые не посмели раньше пикнуть, всячески глумятся над Плехановым, конечно, извращая, клевеща на него и его взгляды несмотря на вышедшие 22 т. т. его сочинений. Но многие ли их читают, а тем более, понимают?

Какой хаос! Бедлам! Можно ли было это себе представить в начале настоящего столетия?!

Любопытно, как в течение короткого периода времени лидер народовольцев противоположно отзывался о деятельности К. Маркса: мне весной 1883 г. он характеризовал ее как вредную, его самого ругал самыми отчаянными эпитетами вроде лжеца, подлеца и пр. А вот как он же в «Вестнике Народного просвещения», № 1, 1885 (стр. 260–270) отзывался об этом же «Капитале»: «Нам приходилось уже защищать К. Маркса от дружеских приветов российской кафедры, а теперь приходится выгораживать его от солидарности с подпольным доктринерством. Замечательно, что имя К. Маркса, составляющее в Европе живой символ социалистической революции, у нас усердно и безбоязненно эксплуатируется разными постепеновцами. Маркс открывает тайну европейской революции. Его слово является откровением для пролетария и страшным для буржуа. Но русские буржуа и революционеры не находят у Маркса формулы русского революционного процесса. Его анализ русских исторических условий был далек от той полноты и глубины, с какими им была изучена западноевропейская действительность. Там был „не только великий ученый, но и политический вождь. У нас он не имеет этого последнего значения. И вот что поныне привлекает к нему благосклонное внимание разных постепенцев“».

Едва ли Тихомиров сам понимает, что он здесь написал, и от своих поползновений он будто-бы брал Маркса под свою защиту. Но, очевидно, здесь он высказывает высокое одобрение тому самому человеку, которого всего за два года перед тем всячески поносил, устно и в печати. Этого, конечно, не признают уцелевшие старые народовольцы несмотря на то, что он [Л. Тихомиров] давно превратился в ярого мракобеса, защитника православия, самодержавия и всякой кнутовщины.

Вспомнилось сегодня, что нам отпускалось на каторге 2 1/2 ф. хлеба, 1/3 ф. мяса, известное количество круп, зелени, сала и пр. Сравнительно с тем, что теперь получаем, мы прямо роскошествовали на каторге. Нужно ли лучшее доказательство того, что мы «быстрыми шагами двигаемся к социалистическому] строю?»

Разговор с Рейнштейком, твердо верящим в блестящие последствия пятилетки, произвел на меня удручающее впечатление. Неужели все кругом наблюдаемое — разорение, обеднение, нужда, фикция, обман, а мы, в действительности, быстрыми шагами идем к социализму? Или я слеп или он в оптическом обмане. Я утверждал, что ни через два, ни пять лет не будет войны, т. к. западным странам не до того. И все же в ближайшие годы должен наступить какой-нибудь поворот, изменение, которое обеспечит, наконец, необходимые средства существования населению. От души желаю, чтобы я оказался никуда не годным пророком, и сам первый признаю это, если действительность меня опровергнет.

Неимоверно тяжело чувствовать себя совершенно одиноким: как в моральном, так и в идеологическом отношении. В сущности я ближе всего к б[ольшеви]кам и, тем не менее, не могу мириться с их приемами осуществления социализма. Читал доклад Кирова на Леноблсъезде по поводу вредительства, в том числе академика Е. Тарле. Позор!