На следующий день старый Ян Хёк пришел к ленсману Шарлингу.

— Я хочу нести свой крест, — заявил он, — я был злым человеком и породил злых сыновей.

И он попросил посадить его в тюрьму вместо сына, но этого ему позволить не могли.

Лучшая изо всех старых историй повествует о том, как старик последовал за сыном, брел за арестантской каретой, не покинул его, покуда тот не отбыл свой срок. Но об этом поведает кто-нибудь другой.

Незадолго до Рождества майорша приехала в уезд Лёвшё, но в Экебю она появилась лишь в сочельник. В дороге она захворала. У нее началось воспаление легких, но, несмотря на сильный жар, она никогда еще не была столь веселой и приветливой. Дочь пастора из Брубю, гостившая у нее в эльвдальской лесной усадьбе с октября месяца, сидела рядом с ней в санях. Ей очень хотелось поскорей вернуться домой, но что она могла поделать, раз старая майорша то и дело останавливала лошадей и подзывала каждого прохожего, чтобы расспросить его о новостях.

— Ну как вы тут живете, в Лёвшё? — спрашивала майорша.

— Живем хорошо, — отвечал один. — Настали лучшие времена. Лишенный сана пастор из Экебю и его жена помогают нам.

— Хорошее настало время, — рассказал другой. — Синтрама здесь больше нет! Кавалеры из Экебю трудятся не покладая рук. Нашлись деньги пастора из Брубю, они были спрятаны на колокольне в Бру. Их так много, хватит на то, чтобы заново отстроить Экебю, вернуть ему былую славу и могущество. Этих денег достанет и на хлеб голодным.

— Наш старый пробст, — сказал третий, — словно помолодел и обрел новые силы. Каждое воскресенье он говорит нам о том, что наступает царство Божие на земле. Кто теперь захочет грешить? Приходит торжество добра.

А майорша, не спеша, едет дальше, расспрашивая каждого встречного:

— Как идут у вас дела? Терпят ли нужду у вас в приходе?

И жар, и острая боль в груди у нее затихали, когда она слышала в ответ:

— Есть у нас две добрые богатые женщины: Марианна Синклер и Анна Шернхёк. Они помогают Йёсте Берлингу, они ходят по домам и помогают голодающим. К тому же теперь никто не засыпает зерно в перегонный куб.

Майорше казалось, будто она не сидит в санях, а слушает долгое богослужение. Можно было подумать, что она попала в святую землю. Она видела, как на лицах старых людей разглаживаются морщины, когда они рассказывали ей. Восхваляя наступившие добрые времена, люди забывали о своих недугах.

— Нам всем хотелось бы стать такими, как покойный капитан Леннарт, — говорили они, — хочется быть добрыми, верить в добро. Не хотим никому делать вреда. Ведь это ускорит приход царства.

Она увидела, что все они охвачены одной решимостью. В богатых усадьбах бедных кормили бесплатно. Каждый, кто хотел, получал работу, и на всех заводах майорши дела шли полным ходом.

Никогда она еще не чувствовала себя столь бодрой, как сейчас, вдыхая холодный воздух в больную грудь. Она останавливалась возле каждого двора и расспрашивала людей.

— Теперь у нас все хорошо, — уверяли ее люди. — Мы терпели большую нужду, но теперь нам помогают добрые господа из Экебю. Вы, госпожа майорша, немало удивитесь тому, что здесь успели сделать. Мельница почти готова, и кузницу строят полным ходом, а на месте сгоревшего дома новый уже подвели под крышу.

Это нужда и страшные беды заставили их всех перемениться. Ах, неужто лишь на короткое время? И все же, как приятно было вернуться туда, где каждый желал услужить ближнему, где всем хотелось творить добро. Майорша знала, что сможет простить кавалеров, и благодарила за это Бога.

— Анна-Лийса, — сказала она, — мне, старому человеку, кажется, что я уже попала в царствие небесное.

Когда она наконец приехала в Экебю и кавалеры поспешили помочь ей сойти с саней, они едва узнали ее, ведь она стала почти такой же доброй и кроткой, как их молодая графиня. Старые люди, знавшие ее с молодых лет, шептали друг другу:

— Это не майорша из Экебю вернулась к нам, это Маргарета Сельсинг.

Велика была радость кавалеров, когда они увидели, что она стала такой доброй и вовсе не помышляет о мщении, но эта радость уступила место печали, когда они поняли, как тяжело она больна. Ее сразу же перенесли в гостиную конторского флигеля и уложили в постель. На пороге она обернулась и сказала:

— Это был ураган господен, да, ураган господен. Теперь я знаю, что все случилось к лучшему.

Тут дверь за ней затворилась, и больше они ее не видели.

А ведь как много хочется сказать тому, кто покидает этот мир. Слова так и просятся с языка, когда знаешь, что рядом в комнате лежит тот, чьи уши скоро навсегда перестанут слышать. «О друг мой, — хочется сказать, — можешь ли ты простить меня? Можешь ли поверить, что я любил тебя, невзирая ни на что? Как же это могло случиться, что я причинил тебе столько горя, когда мы шли рядом по жизненному пути? О мой друг, как я благодарен тебе за все радости, которые ты подарил мне!»

Хочется сказать и это, и многое, многое другое.

Но майорша лежала в жестокой горячке и не могла услышать слов кавалеров. Неужто она так и не узнает, как они работали, чтобы продолжить ее дело, чтобы вернуть Экебю честь и славу? Неужто она так этого и не узнает?

И тут кавалеры пошли в кузницу. Работа там уже остановилась, но они подбросили угля в железные болванки в плавильную печь. Они не стали звать кузнецов, которые ушли домой праздновать Рождество, и сами встали у горна. Только бы майорша дожила до того, как начнет бить молот, а уж он сам поведает ей об их стараниях.

Пришел вечер, наступила ночь, а они все еще работали. Многим из них казалось, что они неспроста второй раз встречают Рождество в кузнице.

Многоопытный Кевенхюллер, благодаря которому они отстроили столь быстро мельницу и кузницу, и силач капитан Кристиан Берг стояли у печи и следили за плавкой. Йёста и Юлиус подбрасывали уголь. Кое-кто сидел на наковальне под поднятым молотом, остальные расположились на угольных тележках и на кучах железных болванок. Старый мистик Лёвенборг разговаривал с философом дядюшкой Эберхардом, сидевшим рядом с ним на наковальне.

— Сегодня ночью умрет Синтрам, — сказал Лёвенборг.

— Почему именно сегодня ночью? — спросил Эберхард.

— Ты ведь знаешь, братец, какое пари мы заключили год назад. Ведь мы не совершили ничего неподобающего кавалерам, и, стало быть, он проиграл.

— Если ты, братец, веришь в это пари, то должен понимать также, что мы совершили немало неподобающего кавалерам. Во-первых, мы помогли майорше, во-вторых, мы начали работать, в-третьих, Йёста Берлинг не слишком честно поступил, пообещав убить себя, и не выполнил обещания.

— Я тоже думал об этом, — возразил Лёвенборг, — но полагаю, что вы, братец, заблуждаетесь. Нам не пристало поступать, исходя их собственных мелочных интересов. Но кто может запретить нам совершать поступки во имя любви, чести или вечного блаженства? Я думаю, что Синтрам проиграл.

— Возможно, вы и правы.

— Должен сказать, я это точно знаю. У меня в ушах весь вечер звенят его бубенцы, но это обманный звон. Скоро он и сам будет здесь.

И тщедушный старик уставился на усеянный редкими звездами кусок синего неба в открытых настежь дверях кузницы.

Чуть погодя он вскочил на ноги.

— Ты видишь его? — зашептал он. — Вот он крадется в кузницу. Неужто ты не видишь его, братец?

— Да ничего я не вижу, — изумился дядюшка Эберхард. — Да ты, видно, просто успел задремать.

— Нет, я отчетливо видел его на фоне синего неба. На нем, как всегда, была длинная волчья шуба и меховая шапка. А сейчас он снова нырнул в темноту, и я не вижу его. Да вот же он возле печи! Стоит рядом с Кристианом Бергом, но тот, разумеется, его не видит. Вот он наклонился и бросает что-то в огонь. О, до чего же злобный у него вид! Берегитесь его, друзья, берегитесь!

И тут же из печи вырвался сноп огня, осыпав кузнецов и их подручных шлаком и искрами. Никто из них, однако, не пострадал.