— Но я знаю, что сделаю ее несчастной! — воскликнул Йёста.

— Вот этого ты ни в коем случае не должен делать. Теперь ты должен остепениться, ведь тебе придется заботиться о жене и ребенке.

Под конец было решено, что пробст поедет в Свартшё и обсудит дело с пастором и судьей. И в следующее воскресенье, первого сентября, в церкви Свартшё была оглашена помолвка Йёсты Берлинга с Элисабет фон Турн. Затем молодую мать бережно перевезли в Экебю, где и окрестили младенца.

Пробст побеседовал с графиней, сказал, что еще не поздно изменить свое решение и не выходить замуж за такого человека, как Йёста Берлинг. Ей следовало бы уведомить об этом своего отца.

— Я никогда не раскаюсь в этом. Подумайте, что будет, если младенец умрет, не имея отца!

Ко дню третьего оглашения Элисабет была уже вполне здорова. Под вечер в Экебю приехал пробст и обвенчал ее с Йёстой Берлингом. Гостей не звали, никто не считал это событие свадьбой. Просто ребенку дали отца, только и всего.

Лицо матери излучало тихую радость, казалось, она достигла в своей жизни важной цели. Жених был опечален. Он думал лишь о том, что она загубила свое будущее, выйдя за него. Он с ужасом замечал, что почти не существует для нее. Все ее мысли были поглощены заботами о ребенке.

Несколько дней спустя отца и мать постигло большое горе. У ребенка начались судороги, и он скончался. Многим казалось, что графиня переживает утрату не столь тяжело, как можно было ожидать. На ее лице словно бы лежал отблеск триумфа. Казалось, она даже радовалась тому, что погубила свое будущее ради ребенка. Теперь, став ангелом небесным, он, верно, помнит, что на земле у него осталась любящая мать.

AMOR VINCIT OMNIA[51]

В церкви Свартшё под лестницей, ведущей на хоры, есть чулан, куда свалены старые лопаты могильщиков, сломанные церковные скамьи, покореженные жестяные щиты и прочий хлам.

В глубине чулана под толстым слоем пыли, скрывающей его от человеческого глаза, стоит ларец, богато инкрустированный перламутром. Стоит стереть с него пыль, как он засверкает, точно скалистая стена в сказочной пещере. Ларец заперт, ключ от него надежно упрятан, отпирать замок нельзя. Ни одному из смертных не позволено заглядывать в ларец. Никому не ведомо, что в нем хранится. Лишь на исходе девятнадцатого века можно будет вставить ключ в замок, открыть крышку и показать людям спрятанные в нем сокровища.

Такова была воля владельца ларца.

На латунной обшивке ларца написано: «Labor vincit omnia».[52] Однако надпись «Amor vincit omnia» была бы здесь более уместна. Ведь и сам старинный ларец, спрятанный в чулане под церковной лестницей, свидетельствует о всевластной любви.

О Эрос, всемогущий бог!

О любовь, ты поистине вечна. С незапамятных времен живут на земле люди, и ты неотступно следуешь за ними сквозь века.

Что сталось с восточными идолами, могущественными героями, метавшими молнии, в жертву которым на берегах священных рек приносили мед и молоко? Они мертвы. Мертвы и Бел, могучий воин, и непобедимый Тот с головой ястреба.[53] Мертвы великолепные обитатели Олимпа, покоившиеся на ложах из облаков. Та же участь постигла славных воителей за стенами Вальгаллы. Мертвы все древние боги, кроме Эроса, всемогущего Эроса.

Все, что ты видишь на земле, — его творение. Он сохраняет непрерывность рода людского. Его ты можешь заметить повсюду. Где бы ты ни был, повсюду увидишь следы его босых ног! Каким бы звукам ни внимал, явственнее всего звучит шум его крыльев. Он живет и в сердцах людей, и в дремлющих семенах. С благоговейным ужасом ты заметишь его след даже в неживой природе!

Кто на земле сумел избежать его соблазнов? Кто не испытал на себе его чар? Всем богам мщения, богам силы и угнетения суждено пасть. Одна лишь ты, любовь, поистине вечна.

Старый дядюшка Эберхард сидит за своим прекрасным бюро с сотней ящичков, мраморной столешницей и потемневшими латунными накладками. Он один в кавалерском флигеле и работает с жаром и усердием.

О Эберхард, почему ты не бродишь по полям и лесам в эти дни уходящего лета, как остальные кавалеры? Ведь ты знаешь, что никому не дано безнаказанно поклоняться богине мудрости. Тебе едва перевалило за шестьдесят, а спина согнулась, голова полысела, высокий лоб изрезали морщины, глаза запали, сеть морщинок вокруг беззубого рта говорит о дряхлости.

О Эберхард, отчего ты не бродишь по лесам и полям? Соблазны жизни не могли разлучить тебя с этим бюро, зато смерть разлучит тебя с ним раньше времени.

Дядюшка Эберхард проводит жирную черту под последней строкой. Он вынимает из бесчисленных ящиков бюро кипы пожелтевших исписанных листов — части его больших трудов, трудов, которые прославят имя Эберхарда Берггрена на вечные времена. Но именно в тот момент, когда он, сложив бумаги в одну стопку, уставился на них в немом восхищении, дверь открывается и в комнату входит молодая графиня.

Да, это она, повелительница сердец кавалеров на Экебю! Ей они служат, ее обожают сильнее, чем родители первого внука. Это ее они спасли от бедности и болезней и принесли ей в дар все радости жизни, подобно тому как сказочный король одарил бедную и прекрасную девушку, найденную им в лесу. Это для нее звучат в Экебю валторны и скрипки. Это для нее теперь живут, дышат, трудятся обитатели большого поместья.

Теперь она здорова, хотя еще очень слаба. Ей наскучило одиночество в большом доме, и, зная, что кавалеры уехали, она решила заглянуть в кавалерский флигель, в его знаменитую комнату. Она тихонько входит, окидывает взглядом побеленные стены, балдахин над кроватью в желтую клетку и, заметив, что она в комнате не одна, смущается.

Дядюшка Эберхард торжественно подходит к ней и ведет ее к стопке исписанной бумаги.

— Взгляните, графиня! — говорит он. — Я закончил свою работу. Теперь ее узнает мир. Теперь свершатся великие дела.

— Какие дела, дядюшка Эберхард?

— О графиня, это будет подобно молнии, озаряющей ярким светом и испепеляющей. С тех пор, как Моисей извлек из Синайской горы и поместил в святая святых скинии, с тех пор старик Иегова мог спать спокойно. Но теперь люди увидят, что он лишь одно воображение, пустота, движение воздуха, мертворожденный плод наших мыслей. Он превратился в ничто, — сказал старик и положил руку на кипу бумаги. — Вот о чем здесь написано, и когда люди прочтут это, они поверят. Они прозреют и убедятся в собственной глупости, станут крестами топить печи, превратят церкви в амбары и заставят священников пахать землю.

— О дядюшка Эберхард, — говорит графиня, слегка вздрогнув, — неужто вы такой страшный человек? Неужто здесь написаны такие ужасные вещи?

— Да, ужасные! — повторяет старик. — Это правда. Однако все мы подобны ребятишкам, которые прячут головы в подол матери, стоит им увидеть незнакомца. Мы привыкли прятаться от истины, вечно нам незнакомой. Но теперь она предстанет перед нами, будет жить среди нас, и все будут знать ее.

— Все?

— Да, все, не только философы, а все мы. Понимаете, графиня, мы все!

— И Иегова должен будет умереть?

— И он сам, и все ангелы, все святые, вся эта ложь.

— Кто же станет править миром?

— Неужто вы думаете, графиня, что им кто-то правил прежде? Неужто вы верите в провидение, охраняющее воробушков и не дающее упасть ни единому волосу без воли Божьей? Никто не правил миром, и никто не будет им править.

— Но что же будет с нами, с людьми?

— Мы будем тем, чем и были прежде, — прахом. То, что сгорело дотла, не может больше гореть, оно умерло. Мы всего лишь дрова, нас сжигает полыхающий пламень жизни. Искра жизни перелетает от одного к другому. Человек воспламеняется, горит и гаснет. Такова жизнь.