– Так что же вы тогда делаете? Почему у вас такой ужасный вид? Вы больны?
– Нет, я не болен.
– Так что же с вами? Расскажите, как вы живете, что делаете?
Рассказывать Сергею Павловичу свою жизнь, рассказывать свои думы? Да у меня язык совсем не поворачивается, и я продолжаю глупо, потерянно молчать.
– Ну рассказывайте же, молодой человек, ведь вы, надеюсь, не немой. Когда вы встаете?
– В пять часов…
– Что? В пять часов? Что же вы делаете в пять часов утра, когда все люди еще спят?
– Я ничего не делаю… Я ухожу гулять в горы.
Сергей Павлович расхохотался.
– Да вы совсем сумасшедший! Разве танцор может так жить? Танцор должен работать и отдыхать, а совсем не изнурять себя такими ночными и утренними прогулками. Я вам запрещаю их, слышите, запрещаю, и вы должны обещать слушаться меня и впредь не делать подобных глупостей.
Я обещал Дягилеву и больше не ходил в Turbie, да и скоро мы уехали в Париж через Лион и Монтре.
По приезде в Париж я снял маленькую комнатку в отельчике на rue des Ours[254]. В этом году в Париже было такое скопление народу, что нигде нельзя было найти комнаты, и первую ночь мы – балетная труппа – проспали в театре, в репетиционном зале. Мне приходилось жить очень скромно, так скромно, что я не мог позволить себе курить больше чем по половине папиросы после каждой еды: я получал жалованье всего восемьсот франков в месяц, причем из этого жалованья удерживался взятый мной аванс на покупку необходимых вещей и на шитье формы. Мы, «мальчики» труппы, имели особую форму: черные штаны с пятью пуговицами по бокам у колен, вроде бриджевых, белые рубашки с засученными рукавами, белые чулки и черные туфли (туфли, хоть и не совсем регулярно, выдавались администрацией раз в две недели).
Жизнь в отельчиках-вертепах, сперва на rue des Ours, потом на rue de Lappe, заслонила от меня другой, настоящий, блестящий Париж, и мировая столица в июне 1923 года для меня как-то вовсе не существовала. А в это время шли репетиции и спектакли в Gaité Lyrique[255] и на весь Париж гремела «Свадебка» Стравинского.
Вскоре по приезде в Париж наша труппа впервые при мне устроила забастовку и потребовала прибавки жалованья. Все собрались в Gaité Lyrique, но отказались начать репетицию. Появляется Дягилев, спокойный, уверенный, и в присутствии всей труппы терпеливо выслушивает от представителей коллективную просьбу и потом внешне совершенно спокойно (о том, что он нервничал, можно было судить только по его бледности) говорит:
– Господа, вы требуете совершенно невозможного. Я забочусь о вас, вы знаете, и даю максимум того, что могу дать. Я знаю, что ваше жалованье недостаточно, и очень хотел бы иметь возможность прибавить вам и ценю вашу работу, но есть вещи, которые нельзя переходить, если вы желаете сохранить наше общее великое дело, которое вы должны любить и беречь так же, как я берегу. Успокойтесь, господа, подумайте и, прошу вас, начинайте немедленно вашу работу – мы не можем терять ни одного дня, ни одного часа… – И, как будто поймав себя на том, что он «уговаривает» труппу, Дягилев оборвал себя и сухо закончил свою речь: – Впрочем, вы совершенно свободны, и кто не хочет продолжать работу, может уйти из Русского балета. До свиданья, господа!
Все почувствовали, что натолкнулись на каменную стену непреклонной, твердой, каменной воли Дягилева, которую никак не пробить маленькими, ненужными усилиями, и немедленно принялись за работу. Забастовка окончилась большим переполохом: у Чернышевой украли сумку с бриллиантами.
Тогда же наша семья увеличилась новым членом: из Театра Романова приехала Алиса Никитина, мой будущий товарищ по балетному воспитанию и моя частая партнерша, игравшая впоследствии известную роль в балете. Она была природно одаренной танцовщицей и (кроме побрякушек) больше всего любила танец, но часто восстанавливала против себя Сергея Павловича тем, что прибегала к посторонним влияниям, для того чтобы получить ту или другую роль.
Началась большая дружная работа в Gaité Lyrique и в большом салоне Princesse de Polignac[256], у которой прошла первая музыкальная репетиция «Свадебки».
Дирижирует сам Стравинский. Вокруг Дягилева – Нижинская, первые артисты и весь музыкальный мир Парижа. Я сижу на полу, вслушиваюсь в музыку, и ее ритм вводит меня во внутренний мир «Свадебки»: сила звуков «Свадебки» захватывает, волнует, возбуждает и своей таинственностью, и своим неудержимым, неистовым, таким русским порывом. Сотрясаются тело и душа от русской присядки, щемит грустная обрядовая песня, и чем-то до рождения знакомым и волнующим кажется церковный набат таинственной, старой, азиатской Руси… Откуда я знаю эту старую Русь Годунова: запомнил ли от своих предков, передававших мне свою память с кровью, по пушкинскому ли «Борису Годунову» или по Мусоргскому?.. Я весь горю от понимания «Свадебки», от того, что она уже стала моей, вошла в меня. Дягилев добро смотрит на нас и улыбается – большой, мудрый, знающий и ласковый. Princesse de Polignac обнимает Стравинского, ухаживает за Дягилевым, за нами. Мы все: и Дягилев, и Стравинский, и первые артисты, и кордебалет – охвачены роднящим всех нас счастьем и знаем, что триумф обеспечен.
Так действительно и было: 13 июля в Gaité Lyrique шли «Петрушка», «Свадебка» и «Князь Игорь»; после «Свадебки» раздался было свисток, но он был покрыт аплодисментами, еще больше усилившимися после свистка и перешедшими в настоящую овацию.
Памятна мне одна репетиция «Петрушки»: в начале балета я сымпровизировал роль мальчика с гармоникой и, очевидно, удачно провел ее, потому что после репетиции ко мне подошел А. Н. Бенуа и сказал:
– Приветствую вас и поздравляю вас с вашей ролью.
В июне 1923 года Дягилев давал спектакль в Версале, в зеркальном зале, в присутствии Пуанкаре, министров и всей французской знати.
Может быть, самая торжественность обстановки великолепного Версальского дворца действовала на труппу, но мы играли так, как никогда, и имели оглушительный, потрясающий успех, такой успех, какого еще никогда не было во Франции и который можно сравнить разве с лондонским триумфом.
Вспоминается взволновавший меня «разговор» с Дягилевым. В Версале нам приходилось очень много работать, но еще больше работал Сергей Павлович, обыкновенно присутствовавший на всех репетициях и остававшийся и после репетиций – в невероятную, нестерпимую жару (июнь 1923 года был исключительно жарким). Так было и в последнюю репетицию: Дягилев отпустил всю труппу на завтрак, а сам остался один в зеркальном зале. Я перешел через площадь в маленький ресторанчик завтракать и во время еды подумал: вот мы завтракаем, а бедный Сергей Павлович изнывает от жары, от жажды и голода, изнуряя себя работой. Подумал… и на свои жалкие гроши покупаю для него два сандвича и бутылку пива. Возвращаюсь в Версальский дворец, в зеркальный зал, ставлю перед Дягилевым пиво и сандвичи – и тут только теряюсь от собственной смелости и краснею от смущения. Сергей Павлович пытливо смотрит на меня, глаза его точно перепрыгивают через монокль – я бледнею от его взглядов.
– Как это мило, молодой человек, что вы обо мне подумали и позаботились, я очень тронут, – и Дягилев что-то начинает говорить. Я смущаюсь и краснею – зарделся пунцово, совсем как красная девица, – больше всего боюсь, чтобы Сергей Павлович меня не задержал, больше всего боюсь, чтобы мне не пришлось с ним разговаривать, поворачиваюсь и, стараясь не слушать, что он говорит (слышу только: «Куда же вы бежите?»), убегаю через весь зеркальный зал…
30 июня в Версале состоялся наш спектакль «Louis[257] XIV». Торжественный спектакль (для дягилевского балета в Версальском зале-театре было впервые проведено электричество) начался в десять часов вечера и кончился прекрасной июньской ночью праздничными фанфарами и фейерверком – настоящей сказочной феерией. Этот великолепный спектакль закончил наш сезон – мы разъехались в разные стороны. После вечера я набрался храбрости, подошел к Дягилеву и попросил у него на память программу версальского спектакля.
