Книжное дело началось с личного библиофильства, с коллекционирования редких книг и музыкальных партитур, но постепенно в мыслях Дягилева начинало приобретать другой характер и другие задачи – создание громадного русского книгохранилища в Европе с обширным рукописным отделением, которое отдаленно напоминало бы существующий в России Пушкинский дом и в котором бы сосредоточивалась вся исследовательская работа за границей по изучению русской культуры. На собирание книг у Дягилева уходила масса времени и любовного труда. Сергей Павлович не только покупал книги, но и «монтировал» их, «дополнял» редкие экземпляры, вырывая листы из одних экземпляров и вклеивая их в другие… Но больше всего времени уходило у него на составление фишек для каталога – он проделывал большую работу, роясь в библиографических справочниках и занося все сведения о своих редких и редчайших книгах. А редких изданий, иногда уникумов, в библиотеке Дягилева было много. Здесь невозможно не только перечислить их, но и дать о них общее представление; укажу только, что одних книг первопечатника Ивана Федорова было у Сергея Павловича три («Апостол», «Часовник» и первая грамматика, о которой не было никаких указаний в литературе); были редчайшие парижские и венецианские издания XVI века («Библиа руска», «Триод постная»…); было множество прекрасных изданий XVII века (в том числе редкое издание «Псалтири рифмотворной» Симеона Полоцкого); полно была представлена Петровская и еще более полно Екатерининская эпоха (Дягилев, между прочим, собрал два экземпляра сожженного при Екатерине II «Путешествия из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева); были в библиотеке Дягилева и редчайшие издания XIX века… Таким же богатым и интересным становилось и рукописное отделение, в котором находились автографы Пушкина, Жуковского, Гоголя, Тургенева, Глинки, Вагнера и проч. и проч.

Собирание книг требовало громаднейших средств, а так как эти средства мог дать только Русский балет – приходилось снова к нему обращаться и продолжать его. Инертно продолжать, тянуть Дягилев был не в состоянии, – и снова начинаются балетные мечты, мечты о большой реформе балета. Эта реформа должна была идти в двух разных направлениях: с одной стороны, студийная работа новых балетно-танцевальных исканий, новых форм с новым, открытым им балетмейстером, с другой стороны – реформа существующего, но не удовлетворяющего Дягилева большого балета, – и то, и другое на основе серьезной классической школы в Монте-Карло.

Дягилев снова начал кипеть и составлять грандиозные планы, – на борьбу с ними вступила подтачивавшая его болезнь и сделала то, что кипение вдруг сменилось усталостью, бессилием, равнодушием, апатией. До последнего дня – до 19 августа 1929 года – творческая мысль и творческий дух Дягилева боролись с нападавшим на него врагом, – смерть поборола его и оставила ряд неразрешенных вопросов, над которыми, вот уже десять лет, мы бьемся и которые пытаемся разрешить. Будем благодарны судьбе хоть за то, что мы знали Дягилева, работали с ним, заражались его вечно горевшим пламенем и его неустанным исканием новой и новой красоты, новой художественной радости.

Чудесен творческий подвиг Дягилева, открывший миру новые земли Красоты, вечно не умирающее его дело, ибо оно вошло в плоть и кровь всего современного искусства и через него будет передано будущему искусству и Вечности.

Дягилев – вечен, Дягилев – чудо.

Раннее-раннее холодное январское утро 13 января 1923 года. Мы, киевские беглецы Унгер, братья Хоэры, Лапицкий и я, подъезжаем к Парижу. Поезд медленно вползает под закопченные стеклянные арки Северного вокзала. На вокзале нас ждет представитель Дягилева. Едва мы выходим из вагона, нас окружают таким заботливым, трогательным вниманием, что невольно выступают слезы. Все так волнующе-радостно и ново после советской России с ее волчьим бытом, после неуютной, убийственно холодной, неприветливой щеголеватой Варшавы, где мы голодали.

С вокзала нас повезли в отель «Сен-Жорж» и до пяти часов вечера предоставили самим себе: ровно в пять мы должны быть в холле «Континенталя», чтобы встретиться с Сергеем Павловичем Дягилевым. – В Париже в пять часов вечера 13 января 1923 года – вечно памятная дата!..

Ровно пять часов вечера. «Континенталь». Такого царственного холла в зелени тропических растений я еще никогда не видел.

В. Ф. Нувель встречает нас – внимательный, милый, заботливый, рассаживает:

– Подождите, господа, минутку, Сергей Павлович сейчас придет.

Я не мог сидеть – меня лихорадило, дрожали ноги, руки, весь я дрожал: «Неужели сейчас придет Дягилев? Неужели я его увижу и буду с ним говорить?»

И вдруг: прямо к нам идет небольшая группа. Впереди крупный, плотный человек – он мне показался колоссом – в шубе, с тростью и в мягкой шляпе. Большая голова, румяное, слегка одутловатое лицо, живые блестящие глаза, полные грусти и мягкости – бесконечной мягкой доброты и ласки, «петровские» усики, седая прядь в черных волосах… Он подсел к нам и заговорил, обволакивая, подчиняя, завораживая какой-то теплой лучистостью. Она исходила и от него самого, и от его темных молодых глаз.

Внушительный метрдотель угодливо склонился перед ним. Дягилев рокочущим баритоном приказал подать нам чай. С обаятельной улыбкой вновь обратился к нам:

– Господа, вы только что оттуда… из России. Ваши впечатления так свежи, а я так стосковался по родине… Расскажите мне все, все… Выкладывайте все ваши юные впечатления… А сами вы пострадали много?.. – И скорбной грустью звучал его голос, и таким же скорбным стало лицо его, и угадывалась его безграничная любовь к родине и острая, жгучая боль за нее.

В каждый ответ вслушивался он с напряженным вниманием, и нам казалось, что он забыл о деловой цели свидания, забыл обо всем, кроме того, что осталось там, далеко, за тысячеверстной проволокой советской границы.

Но вдруг он сделался другим человеком. Заблестели печальные глаза, окреп и суше стал голос… Перед нами был наш будущий директор.

– Господа, я очень рад, что вы наконец приехали, мне вас недостает… Надеюсь, наша совместная работа превзойдет все ожидания, а ожидаю я от вас многого… Вы должны удивить Европу, а я буду гордиться вами… Кстати, Броня вас так расхваливала… Что же вы умеете?

И, повернувшись к самому старшему из нас, Хоэру – молодому человеку двадцати пяти лет, Сергей Павлович спросил:

– Вы, например… Вы готовы совсем? Два тура делаете?

– О, да, да… Конечно! – последовал уверенный ответ. И так же уверенно отвечали еще трое.

Взгляд бархатных ласковых глаз задерживается на мне. Душа моя совсем уходит…

– А вы, молодой человек, что вы умеете? Для меня вы загадка. О вас мне ничего не говорила Нижинская…

Я чувствую себя таким маленьким, таким слабым, беспомощным, одиноким, ловлю губами воздух, клубок слез подкатывается к горлу, мигаю глазами – и на глазах слезы…

Выручают товарищи:

– О, Лифарь много работал!.. Он все умеет!..

Выручили, спасибо им.

Дягилев переходит к деловой стороне:

– Господа, мы сегодня же подпишем контракт, завтра вы отправитесь в Монте-Карло, я на днях подъеду туда… Последнее время, к сожалению, дела идут не так, как хотелось бы… Поэтому я предложу вам на первые месяцы не тысячу пятьсот франков, как предполагалось, а тысячу триста… Но аванс, высланный вам в Варшаву, вы не должны погашать, это мой подарок вам.

Мои товарищи осмелились запротестовать:

– Но, Сергей Павлович, как же?.. Мы ехали на полторы тысячи, Нижинская писала нам об этой цифре…

Дягилев, все с тою же чарующей улыбкой, сделал плавный жест:

– Господа, вы можете всецело довериться мне… Я вас не обижу…

И, приподнимаясь, добавил:

– Ну хорошо, мы увидимся в Монте-Карло и там подпишем контракт, и… счастливого пути!

И он ушел, сопровождаемый своей свитой, а я… я долго не мог прийти в себя…