Трудно себе представить, какую энергию развил Дягилев в своей громадной работе! Ничто не устрашало его, никакие расстояния, которые приходилось ему иногда покрывать в тряской крестьянской телеге, отбивающей бока и почки, не пугали его; он являлся и к губернаторам, и к угрюмым помещикам захолустных медвежьих углов, – и всюду очаровывал, «шармировал» своим ласковым баритоном, мягкой, очаровательной улыбкой и грустными глазами. Как можно было устоять перед этим «шармом», цену которого в это время хорошо понял Дягилев! Предреволюционность эпохи тоже помогала Дягилеву убеждать: уже нет-нет, а и начинали вспыхивать огоньки красного петуха, огоньки, которые в следующем, 1905 году, превратятся во всероссийскую «иллюминацию», в которой погибнет столько художественных культурных сокровищ, в том числе и те портреты, «спасти» которые на неспокойное время обещал Дягилев.

В промежутках между разъездами Дягилев сидит в архивах и в библиотеках, роется в старых журналах и книгах, всюду ища малейших указаний на то, где и что может быть, пишет циркулярные письма, ездит к сильным мира сего и хлопочет… А когда сотнями, тысячами начинают приходить старые портреты – новая сложнейшая и труднейшая задача: нужно определить эпоху, нужно определить, какому художнику принадлежит портрет, кого он изображает, нужно все классифицировать, организовать художественное целое, устроить выставку, развесить портреты так, чтобы они как можно более говорили и сказали бы все о русской жизни, культуре и искусстве двухсот лет – с 1705 по 1905 год. Ни на минуту не ослабевает энергия, творческая воля и творческий труд Дягилева… – и наконец, выставка готова и открыта. Стоила ли она такого невероятного, нечеловеческого труда? Нетрудно ответить на этот вопрос: если бы для нее пришлось трудиться в тридцать, в пятьдесят, в сто раз больше, если бы Дягилев на другой день после открытия выставки пал, сраженный бессилием, то и тогда стоило бы – он был бы взят «живым на небо», и одно это чудо – Историко-художественная выставка русских портретов увековечило бы его имя в истории русской культуры, ибо эта выставка была действительно громаднейшим чудом Дягилева.

Историко-художественная выставка русских портретов открылась в Таврическом дворце в самый разгар первой русской революции, в феврале 1905 года, когда казалось, что русское общество не было в состоянии ни о чем другом думать, кроме как о политике. Перед открытием выставки у Дягилева было подавленное, тревожное состояние, – недаром А. П. Философова писала, что «Мальчики очень повесили носы. Сережа на себя не похож!» Но дягилевское чудо не могло не поразить всех, – и каждый день восторженные толпы выходили из Таврического дворца. Очень показательным является письмо А. П. Философовой к мачехе Дягилева: «Дорогая Леля, ты конечно чувствуешь и переживаешь то же, что и мы, тяжелое, жуткое настроение… Трудно писать в такие минуты общей скорби, вот почему я не пишу, но часто мысленно с тобой, и вот в настоящую минуту села тебе писать под впечатлением метаморфозы духа, которая меня, конечно временно, подняла на небеса, высоко-высоко от земли… Я была на выставке в Таврическом дворце. Ты не можешь себе представить, нет, ты не можешь себе вообразить, что это такое?! грандиозное, не поддающееся описанию! Я была вся в этом мире, который мне ближе настоящего». Через месяц она пишет той же Е. В. Дягилевой: «Хожу я на Сережину выставку, и там душа отдыхает, что-то поразительное». Таково было громадное большинство посетителей выставки: все приходили от нее в восторг, и все в течение месяца, двух месяцев, ходили каждый день, чтобы все увидеть и все принять в свою душу. А принимать в себя было что – такое богатство представляла выставка. Дягилев в своей заметке подчеркивал историко-культурную сторону выставки, наиболее доступную для большой публики, и действительно большая публика смотрела портреты сквозь эту историческую призму, но она видела подлинно художественные сокровища, а потому вместе с культурно-историческим невольно получала в Таврическом дворце и художественное, эстетическое образование. Мне рассказывали многие ежедневные посетители дягилевской выставки, что некоторые залы, например – Екатерины II или Павла I (может быть, особенно Павла I из-за жуткой болезненной индивидуальности его лица) – до такой степени воскрешали эпоху, до такой степени позволяли прикасаться к ней и не исторически ретроспективно, а живо-жизненно переживать ее, точно сегодняшний день, что они начинали галлюцинировать и теряли чувство сегодняшнего дня; проведя несколько часов в одной зале и уходя домой, не заходя в другие залы, чтобы не разбивать впечатления, решали больше не заглядывать в нее, чтобы успеть увидеть все залы, всю выставку, – и на следующий день точно каким-то магнитом снова притягивались к ней и не могли оторваться от портретов, так поразивших накануне их воображение… Выставка была так обширна и богата – в ней было свыше шести тысяч портретов, – что для настоящего знакомства с нею и изучения ее нужны были долгие месяцы…

Историко-художественная выставка русских портретов имела и другое значение, то значение, которое Игорь Грабарь так определяет: «Заслуги Дягилева в области истории русского искусства поистине огромны. Созданная им портретная выставка была событием всемирно-исторического значения, ибо выявляла множество художников и скульпторов, дотоле неизвестных, притом столько же русских, сколько и западноевропейских, среди которых был не один десяток мастеров первоклассного значения. С дягилевской выставки начинается новая эра изучения русского и европейского искусства XVIII и первой половины XIX века: вместо смутных сведений и непроверенных данных здесь впервые на гигантском материале, собранном со всех концов России, удалось установить новые факты, новые истоки, новые взаимоотношения и взаимовлияния в истории искусства. Все это привело к решительным и частью неожиданным переоценкам, объяснявшим многое до тех пор непонятное и открывавшим новые заманчивые перспективы для дальнейшего углубленного изучения».

Надо было как-то сохранить дягилевское дело – его первую по своему значению выставку в России. Как это можно было сделать?

Дягилев стал усиленно хлопотать о передаче Таврического дворца в особую комиссию по устройству постоянных выставок; в Таврическом же дворце должны были, по его мысли, сохраняться портреты, доставленные из помещичьих усадеб, – само собой разумеется, с разрешения их владельцев. При том неспокойном времени, которое переживала Россия 1905 года, конечно, многие, если не большинство владельцев согласились бы оставить на хранение в Таврическом дворце принадлежавшие им портреты. Хлопоты Дягилева не увенчались успехом, – пришлось возвращать портреты в усадьбы для того, чтобы… почти все они погибли в «иллюминациях» 1905 года (а почти все без исключения, уцелевшие в 1905 году, погибли в революцию 1917 года).

Таким образом, единственная выставка-чудо, устроенная Дягилевым в 1905 году, более никогда в истории России не повторится, не воскреснет. Старшие поколения видели ее и сохранили в своей памяти, мое поколение, родившееся в это время (я лично родился как раз в первые дни выставки) принуждены только завидовать видевшим и из книг убеждаться в громадной значительности этого события.

Дягилев 90-х годов и первых годов XX века политикой мало интересовался и скорее всего был консервативным скептиком; это уничтожение дорогих ему предметов искусства и культуры должно было его настроить еще более недоброжелательно к революции. Тем страннее – но таково было порывное настроение русского общества осенью 1905 года, – что волна либерализма как-то коснулась и Дягилева. Поздравляя свою дочь с манифестом 17 октября, А. П. Философова писала: «Ликуем! Вчера даже пили шампанское. Привез… Сережа! Чудеса!» Многоточие перед «Сережей» и слово «чудеса» после «Сережи» все объясняют без всяких комментариев.