Река была и резва, и холодна уже по своему горному характеру. И брала своё начало где-то в отрогах Саян, неровной зубчатой грядой чернеющих на горизонте.

Ну, а природа? Она хороша и в Белоруссии. И там она была нам, детям, в утеху. Но здешнее, дикорастущее и бешеным водяным потоком бегущее обрамление города оказалась просто на диво!

Да и я повзрослел, больше понимал и шире, вольнее соприкасался с этим сибирским никогда прежде невиданным чудом.

Незабвенно для меня это место ещё и потому, что именно в Нижнеудинске мне довелось заниматься лёгкой атлетикой в секции, которой руководила Римма Михайловна. Очень жаль, что не помню, да и знал ли когда, её фамилию?

Голос тихий, спокойный, мелодичный, прекрасное лицо – истинный образчик античной красоты. Никогда никого не наказывала и не хвалила. Ни любимчиков, ни козлов отпущения. Со всеми ровна, немногословна, корректна. О том, что меня считала самым способным в группе, узнал только многие годы спустя от сестры, с которой Римма Михайловна была дружна.

Спрашивается, каким образом Лора очутилась в Нижнеудинске? Дело в том, что инженерия не сумела её заинтересовать, а тем более стать призванием. Оставив ошибочно выбранный институт, сестра приехала из Москвы, устроилась корреспондентом в районную газету «Путь Ильича» и стала готовиться к поступлению на филфак Иркутского университета.

Что за случай свёл её с Риммой Михайловной, не знаю. Может быть, через кавалеров своих познакомились: кареглазого Виктора и голубоглазого блондина Славу, друживших между собой? Оба прекрасные спортсмены, в сухие летние вечера посещавшие военный городок и блиставшие на волейбольной площадке своими мастерскими «гасами», то и дело попадавшими в трёхметровую зону у сетки.

Помню, как одному из них, а именно – Виктору, отнёс я записку от сестры – аж за два моста, на городскую танцплощадку! И это на ночь глядя? Но повод был важный. Сестре настало время ехать на учёбу, и записка содержала иркутский адрес, по которому Виктор вскоре её разыскал.

Так вот, для меня Римма Михайловна по сей день является идеалом тренера, педагога, вообще человека. И как я рвался в эту секцию, как мне хотелось в ней заниматься. Такой притягательностью обладают лишь самые необходимые элементы судьбы.

Помню, как от своих друзей узнал я, что в спортивном зале Слюдиной фабрики в среду в 18 часов состоится очередное занятие. И как же я спешил туда, как бежал в зимней вечерней темноте по заснеженному льду за реку мимо иссиня-изумрудных прорубей на светлеющие впереди огни.

И там нашёл зал, нашёл секционную группу Риммы Михайловны. И напросился. И был принят. И не знал, что когда-то мне всё это очень и очень пригодится, что во всю жизнь я не устану равняться на эту всегда спокойную, подтянутую, очень красивую и непостижимую для нас, её подопечных, женщину.

Лето для меня начиналось с первого клочка оттаявшей земли. И тотчас же мы, мальчишки из гарнизонного городка, облюбовывали этот крошечный островок едва обозначившегося тепла под свою любимую игру – чику. Проводилась одна линия, на которую ставилась стопка монет – кон, а на расстоянии 10–15 шагов проводилась другая, от которой нужно было метать биту.

И начиналась игра!

Не помню, чтобы кто-то нам запрещал заниматься этаким азартным времяпрепровождением. А так как просыхало прежде всего где-нибудь на дороге или пешеходной тропе, то именно там и склоняли мы свои нечёсаные головы и нещадно колотили по медным, а иногда и «серебряным» монетам своими битами. И поскольку гремучая пожива переходила вместе с удачей из рук в руки бессчётное число раз, то монеты обыкновенно сминались и корёжились.

В качестве бит чаще всего использовались небольшие плоские камушки. Иногда, если противное не оговаривалось, можно было одну более массивную биту метать, а другой, более лёгкой переворачивать монеты.

Для метания лучше всего подходили свинцовые биты. Падая, они не скользили по земле, а если такую биту бросать плоско с незначительным наклоном от себя, то она, «вонзаясь» в землю, останавливалась, как вкопанная. «Свинчатки» были не плохи и для ударов, но только маленькие, плоские чуть больше пуговицы от пальто.

С первыми весенними проталинами возникала и проблема – раздобыть свинца для изготовления бит, столь необходимых каждому заправскому игроку. Вот зачем ребятня отправлялась на гарнизонное стрельбище, находившееся тут же за оврагом – в полукилометре от городка.

Могу сказать, что солдаты, служившие в нашей части, были ни чета Робин Гуду или Вильгельму Теллю, но палили из своих винтовок почём зря и куда придётся. Пули, ими посланные, мы находили не только в земляном валу, перед которым ставились мишени, но и по всему полю между рубежом огня и этим валом.

Впрочем, и далеко в стороне по крутым берегам оврага мы тоже собирали свой весенний свинцовый урожай. Думаю, что военный историк, посетив это место, пришёл бы к выводу, что не иначе как горстка отчаянных смельчаков занимала тут круговую оборону.

Должен оговориться, что отнюдь не все найденные пули отвечали нашим интересам, но только со свинцовой начинкой. А пули, в медной оболочке которых имелся стальной стержень, вызывали разочарование. Иногда вожделенную остроконечную находку приходилось буквально выцарапывать из ещё холодной, не вполне освободившейся от снега земли.

На стрельбище мы никогда не ходили гурьбой. Два-три человека, а то и поодиночке. А поскольку весной всякий шаг чреват провалом в собравшуюся под снегом воду, домой мы обыкновенно возвращались мокрыми-премокрыми.

Что же касается меня, то, набрав нужное количество пуль, я спускался в овраг, где бурлил и пенился великолепный весенний ручей, представлявший уже одним своим стремительным полётом прекрасное зрелище. Ну, а возможность противиться его напору и строить запруды радовала ещё больше.

И я принимался обваливать нависающие берега оврага. Сгребал влажную и податливую вешнюю землю, местами попросту – песок, а также натаскивал большие камни и комья. И громоздил, громоздил, пока этот циклопический труд ни увенчивался успехом. И вот вода, удержанная моей плотиной, начинала подниматься, разливаясь всё шире и шире, что меня, конечно, веселило.

Однако же как высоко ни тянул я свою насыпь, как ни укреплял её, наступал момент, когда уже не был в силах удержать собравшуюся воду, и она, переливаясь через край, размывала плотину и с шумом опрокидывалась на своё прежнее, едва успевшее немного подсохнуть русло. И по сторонам потока сразу же прибавлялось грязной, сбившейся в плотную пористую массу пены.

Когда у меня набиралось более сотни пуль, я находил несколько металлических баночек из-под гуталина, брал с собой спички и уходил на Вознесенку выплавлять биты. Вознесенка – это небольшая, пологая, высотой сто пятьдесят, двести метров гора в окрестностях Нижнеудинска, возвышавшаяся сразу за воинской частью. Поднимался я по шоссейной дороге в обход гарнизона, проходя между его изгородью и стрельбищем.

Уже на горе, где-нибудь в кустах, находил большую жестяную консервную банку, ссыпал в неё пули и ставил в разведённый костёр. Пули нагревались, раскалялись и тогда из них начинал выплавляться блестящий, тяжело-текучий, весьма похожий на ртуть свинец, который я затем переливал в имеющиеся формочки. Когда свинец остывал и застывал, я уже безо всяких усилий вытряхивал готовые биты из форм, которыми и служили банки из-под гуталина. Теперь я был «вооружён» и мог вести успешную игру.

А играли мы по всему городку: и у красных домов, когда-то в старину бывших николаевскими казармами, и среди финских домиков, в одном из которых проживал я с родителями, сестрой, братом и очень красивым псом «дворянских» кровей по имени Барс. Игра наша шла и возле деревянных в два этажа домов, что находились за незамерзающей колонкой, торчавшей из маленького отапливаемого домика. Играли мы и возле обыкновенных двухэтажных кирпичных домов, выкрашенных в белый цвет.