Дорогой Володя! Больше никто и никогда так не верил в меня и так не заботился о том, чтобы вывести меня на широкую дорогу. Сам выйти на неё я оказался неспособен. А ты бы смог, ты бы сумел. Но тебя не стало. Значит, не судьба. А поэма о Гражданской войне «Млечный путь» тоже была опубликована и даже отдельной книжкой. И, конечно же, была посвящена «светлой памяти Владимира Ивановича Волкова, писателя и матроса». Тебе, Володя…

Пишу и плачу.

С Людой я познакомился на переходе через площадь возле Белорусского вокзала. Точнее, перед переходом, ибо переходить мы тут же передумали, а направились в метро, а дальше – на электричке в Очаково, к Борису Холоденко. Дома не застали. Пришлось нам, поджидая его, простоять в подъезде не час и не два. Здесь-то у нас и появилась возможность разглядеть друг друга получше.

Симпатичная девушка лет восемнадцати-девятнадцати в светлом болоньевом плаще. Не московская, а посему очень простенькая – без претензий. Мы с ней почти и не разговаривали. Не о чем. Этакое уютное, безмятежное молчание. Случай редкий, а посему и памятный.

Борис появился в одиннадцатом часу. Поужинали. И спать. Хозяин великодушно предоставил нам свою кровать, а сам разместился на раскладушке, которую поставил на кухне. А поутру, позавтракав, мы с новой моей знакомой устремились в Обнинск.

Медовая наша неделя продолжалась дня четыре. Перекочёвывали мы из койки в койку, где только удавалось найти свободную комнату. Не иначе как на всех этажах общежития нашего побывали. Ну, а поутру, когда соседи мои отправлялись на работу, перебирались ко мне.

Расставались лишь на время посещения душевой комнаты, что располагалась в соседнем общежитии и совмещалась с прачечной. Женские и мужские дни там чередовались. И когда я уходил мыться, то запирал юную подругу в своей комнате, чтобы никто её не беспокоил.

По общежитию Люда расхаживала в моей рубашке и брюках, которые ей очень шли. Иногда вечером заглядывали в телевизионную комнату и смотрели какой-нибудь фильм. А на улицу выходили только для того, чтобы посетить столовую, размещавшуюся в одноэтажной пристройке к малосемейному общежитию.

Всё прочее время – упивались мёдом незаконной своей любви.

Но вот однажды, вернувшись из душевой и открыв дверь, я с ужасом убедился, что Люды в комнате нет. А окно, выходящее на бетонный козырёк, что над входом в общежитие, распахнуто. И сразу мысль – сбежала! И вторая мысль, опережающая первую – не украла ли чего? И уже стремглав лечу на станцию, и застаю свою красотку, прогуливающуюся по перрону в ожидании электрички.

И сразу – мои вопросы и её робкий ответ:

– Нужно домой ехать, родители ждут.

– Но почему, почему не известила, почему тайком?

– Боялась, что не отпустишь.

– А может, украла чего? Пошли разбираться. Вернулись. А тут уже и соседи мои с работы пришли. Я их и попросил проверить, не пропало ли у них чего. Проверили, говорят – не пропало.

А я для верности, попросив их отвернуться, ещё и обыскал любовь свою недавнюю так, как и на таможнях вряд ли когда обыскивали. В самом деле – ни денег, ни вещей. Только сумочка с помадой губною, зеркальцем и тушью для ресниц. Даже защемило где-то – этакая нищета. Да и неудобно перед девушкой за обидные подозрения и поднятый переполох.

Проводил я Люду до станции, дал ей пятёрку на проезд, поцеловал на прощание и даже не спросил, куда ей горемычной ехать, в какую Тмутаракань? Ну, а когда в общежитие вернулся, тут Ваня-сантехник, голубоглазый да светловолосый малый, подселенный ко мне вместо выбывших верзил, «спохватился»: мол, десять рублей у него исчезли из кармана куртки. Отдал я ему десятку и даже поверил, что действительно «исчезли».

Но, когда Ваня, покидая надоевший ему Обнинск, прихватил с собою мой транзистор, который только он один и слушал, до меня, наконец, дошло, насколько это коварный и корыстный человек.

Никого я тогда не обходил своим вниманием. И даже две женщины из общежитейской обслуги побывали у меня. И сколько, сколько ещё – не пересчитать и не упомнить. А всё бесприютность да неприкаянность, да желания молодые, которым ни предела, ни укорота нет. Если бы знал, если бы понимал тогда, что за «подвиги» эти придётся заплатить всем счастьем жизни своей…

Разумеется, моё разгильдяйство не могло укрыться от глаз бдительного начальства. Поначалу меня мягко журили за сплошные прогулы, потом начали проявлять строгость и пытались прибрать к рукам. Но таковая опека тяготила и самих начальников, а я был вольной птицей и чувствовал полную безнаказанность.

И более всего укрепляло меня в этом откровенном ничегонеделании то, что и прочие наши «теоретики» лишь отбывали свой трудовой день, как повинность, по сути дела, тоже бездельничая, и никакой науки никуда не двигали. По крайней мере, мне так представлялось.

И к своему непосредственному руководителю, когда-то меня сюда сосватавшему, я тоже заходил не иначе как поболтать о литературе да на всякие там философские темы. Однажды он мне дал на прочтение книгу из своих любимых и, разумеется, не научную – «Доктора Фаустуса».

Роман причудливый. Тонкой безукоризненной стилистики. И это в старости, 73-летним Томасом Манном завершён? Изумления достойно. Куда до «Фаустуса» булгаковскому «Мастеру и Маргарите», который, разумеется, тоже не без его влияния написан. Впрочем, гораздо веселее, но далеко не с тем вкусом и глубиной.

Когда минул трёхлетний испытательный срок дебютной неприкосновенности молодого специалиста, перед начальством лаборатории забрезжила премиленькая возможность, наконец-то, избавиться от злостного прогульщика.

И вот Анатолий Владимирович, так звали моего руководителя, вызвал меня к себе и с озабоченной строгостью наморщенного лба объявил, что я подлежу сокращению по той причине, что за всё это время ничего не сделал. И было предложено написать заявление с просьбой уволить меня по собственному желанию.

Мне было сразу ясно, что вина моего руководителя в данном случае никак не меньше моей. Однако спорить не стал, прошёл в комнату, где помещался мой рабочий стол и, усевшись за него (редчайший случай!), написал заявление на имя директора ФЭИ. И в этом заявлении выразил возмущение: мол, по какому такому праву меня, окончившего один из лучших вузов страны, пригласили сюда на работу люди, которые не имеют плодотворных научных идей, и не способны дать верное направление молодому учёному: мол, это преступление.

Вернувшись в кабинет Анатолия Владимировича, я молча положил перед ним эту бумагу, а он углубился в её прочтение. Морщина озабоченности углубилась ещё больше. Он понял, что избавиться от меня не так уж легко и на этот раз, очевидно, не удастся.

Неглупые люди – эти учёные. Поразмыслив и покумекав, пришли они к единственно верному решению: дали мне другого руководителя – Пашу Щербинина. В перспективе это сулило возможность сказать, уж мы ему и руководителя другого поставили, а всё без толку. Но и тут я мог бы сослаться на общую бездарность и серость научного штата лаборатории.

Впрочем, нет, не мог бы уже потому, что с Пашей мы по-настоящему подружились. Устраивали вечеринки, посещали мастерскую местного живописца, кадрились к девчонкам, ездили по грибы.

Помню, как однажды прихватил он меня в Пущино на соревнование по теннису. Разгар лета. Жара нестерпимая. А мы в гостинице пьём горячий-прегорячий чай вприкуску с конфетами «коровка» и обливаемся потом.

Там же в Пущино познакомились с местными девицами, с одной из которых Венерой я тут же любовь что ни на есть плотоядную закрутил. А потом переписывался и даже как-то приехал к ней уже зимой на три-четыре дня – клубничного варения поесть да на лыжах покататься.