И тем не менее письма её при всей сладости своей были для меня мучительны. Всякое упоминание о ком-то или о чём-то отзывалось ревностью. А когда девушка написала, что в Ленинграде на несколько часов объявился Эмиль, разыскал её и они вместе побывали на выставке японского художника Хоцусико Хокусая, мне стало и вовсе невмоготу.

Разумеется, моя ревность к Эмилю обнаружилась в первом же ответном письме, за что Галя меня пожурила и обещала при встрече наказать, а потом «погладить по голове». И даже назвала при этом Жекой.

Встретились мы в Гомеле на зимние каникулы. Но общались немного. Покатались вместе на лыжах. Причём выехали с «Фестиваля», откуда ближе до лесной лыжни. А посему и заглянули ко мне домой, так что у Гали была возможность познакомится с моей бабушкой, которой при этом очень понравилась. Но главное из задуманного мной было наше совместное посещение вечера встречи выпускников моей школы, на котором я предполагал увидеть Светку.

В этот приезд я был шикарно одет. Мама позаботилась. Прекрасное английское пальто, элегантный с двумя шлицами итальянский костюм, немецкая шляпа с узкими полями, изящные импортные ботинки. Галина мама была просто «сражена», когда я, эдак расфранчённый, появился у них в квартире.

При столь изящном и модном внешнем оформлении мне теперь не хватало лишь блистательного сопровождения. И оно забрезжило, едва удалось уговорить Галю пойти со мной на вечер встречи. Я уже заранее предвосхищал, какой произведу фурор среди своих одноклассников, появившись с такой яркой, красивой девушкой.

И вдруг Галя, прежде напоминавшая прекрасную мулатку, надевает какое-то невзрачное платье, розовую пуховую кофточку и при этом начинает выглядеть весьма заурядно.

Увы, щеголять мне было нечем. Хотя я и станцевал с девушкой пару танцев, но едва ли уделил ей должное внимание. В результате возле неё оказался довольно симпатичный малый из новейших выпускников, который, похоже, и пошёл её провожать. Более на этих каникулах мы с Галей не виделись, и в нашу студенческую пору я больше ей не писал.

От неё же поначалу получил несколько писем, где она выказывала недоумение на происшедшую во мне перемену. Ещё несколько немногословных открыток и весьма пространное письмо, где исподволь, подспудно сквозила прежняя любовь, как воспоминание о прокалённом солнцем песке Гомельского пляжа и стихах.

И завладела в эту пору моим воображением девушка, которая тоже училась на Физтехе, но младше курсом. И была она изумительно стройна и красива. Высокая, быстрая, всегда прекрасно одета, она проходила по институту с весёлым чуть ироничным сиянием глаз. И вслед ей летели влюблённые взгляды едва ли не всех студентов, куда как измученных обилием экзаменов и зачётов, теоретических заданий и практических лабораторных работ.

Что касается меня, так чуть ли не все дни напролёт я только и делал, что бродил по тем коридорам, тротуарам и улицам, где она могла появиться. Как я понимаю, влюблённость – привилегия заматерелых бездельников, а я был из их числа.

Свободное посещение занятий, допускавшееся правилами нашего института, было мне на руку, и я мог целиком и полностью посвятить себя мукам и радостям любовного томления. И прежде всего, разумеется, я бежал туда, где наша институтская дива бывает непременно.

Одним из таких мест был кружок по изучению изобразительного искусства, руководимый Авророй Заловной – не только замечательно эрудированным искусствоведом, но и прекрасной женщиной. Уверен, что половина физтехов, проявивших интерес к живописи, были без ума от ведущей, половина – от Листвиной. У меня же во время этих занятий чувства и вовсе двоились.

Невысокая, но фигуристая и уже в летах зрелых, искусствовед не могла ни ощущать в юной студентке опасную соперницу, тоже претендующую на любовь и внимание приходящих на кружок парней, и поэтому третировала Наташу нещадно. А та лишь смущалась и переносила это глумление вполне безропотно, потому как сама, похоже, тоже была по-своему влюблена в неё.

Живопись я знал недурственно и, разумеется, при случае был не прочь этим блеснуть на глазах у двух нравившихся мне дам. Впрочем, симпатия к старшей не могла идти ни в какое сравнение с влюблённостью в младшую.

Ещё одним мероприятием, которое Наташа посещала, было кино, раз в неделю прокручиваемое приезжим киномехаником в институтском актовом зале. Фильмы подбирались весьма удачно – в основном отечественная и мировая классика, отчего этот сеанс, начинавшийся в 19 часов, пользовался у нас неизменным спросом. Студентов, сверх всякой меры перегруженных учёбой, вполне устраивало, что не нужно никуда ехать, что гора сама приходит к Магомету.

Да и билеты были не дорогие – по полтиннику.

Впрочем, я и мой друг Слава Тишин таковыми «бумажными пропусками» пренебрегали, а совали пришлому контролёру, что называется в руку, копеек двадцать-тридцать и проходили вдвоём. Но однажды мы его крепко удивили, когда после начала прошмыгнули в уже тёмный зал, осчастливив всего… на две копейки. При этом, разумеется, не могли не слышать у себя за спиной его изумлённый возглас:

– Вот это да!

Очевидно, как раз в этот момент он разжал свою ладонь и узнал, сколь немного мы ему положили.

Увидеть Наташу перед показом и после него, уже было счастьем. Можно было даже несколько увязаться за ней следом и провожать глазами, пока она дойдёт до калитки, ведущей за территорию института, и свернёт к своему дому. А жила она не как все прочие, в общежитии, но была местной, долгопрудненской.

Увы, занятия по истории изобразительных искусств проводились лишь по средам, а кино в актовом зале крутили только по пятницам. Вот и приходилось чуть не всю неделю бегать по институту и его окрестностям в призрачной надежде, хотя бы издали увидеть её неправдоподобно стройный высокий силуэт.

И все Наташины дорожки я знал, и всех парней, одержимых ею, тоже. И вот она проходит лёгкой, быстрой походкой, почти проносится мимо учебного корпуса в своей коротенькой шубке, под тихо падающим снежком, который при её появлении превращается в рождественский.

И как ей не холодно?..

А вот в платьице, даже не пытающемся скрыть неправдоподобно красивые ноги.

И как ей не жарко?..

Впрочем, иногда удача улыбалась и тогда происходили нечаянные, негаданные встречи, то на волейбольной площадке в ближайшей роще, то в электричке, то в Третьяковской галерее… И тогда можно было задержаться где-то неподалёку и наслаждаться её присутствием, её сиянием…

Однажды меня и Наташу свёл волейбольный кружок, время от времени появлявшийся на пустыре между корпусами институтского общежития. И я каким-то образом умудрился с ней заговорить. Более того, мы настолько увлеклись беседой, что отошли в сторонку. И зашла у нас речь о самосовершенствовании.

И теперь удивляюсь психологической точности предложенной мною темы. В самом деле, что ещё могло волновать девушку, и умную, и красивую, как не дальнейшее возрастание и прирост отпущенных ей при рождении качеств?

А заинтересовал я Наташу несколько парадоксальной постановкой вопроса, что любые личные потуги к совершенству никогда не приведут. Что нужно подчиниться природе, то есть своим желаниям и мудрости естества, и тогда природа сумеет создать из человека нечто непредсказуемое и чудесное.

Если исходить из позиции атеизма, которым я, похоже, страдал в ту пору, как и большинство моих столь же юных приятелей, то рассуждения эти были не очень-то и глупы. По крайней мере, Наташа выразила сожаление, что ребята: и те, которые учатся с ней в одной группе, и те, с которыми она проходит практику в ИРЭ у Гуляева, малоинтересны и от них ничего такого не услышишь.

Последовавшее приглашение навестить её дома – и тогда показалось мне верхом счастья, и теперь заставляет предположить, что мои долгие старания обратить на себя внимание девушки не были напрасными.