Я быстро принимаю решение: стягиваю с себя рубашку и набрасываю ее на грудь всадника. Ткань почти гасит свечение.

Мы сидим вдвоем в темноте и вслушиваемся.

– Найдем его следы… не мог уйти далеко…

Я вся холодею.

– Смысла нет… дождь… следы… утром…

Может, дождь уже смыл все признаки того, что я тащила сюда всадника. Может, удача улыбнется нам.

В голову тут же приходит мысль о том, как редко мне в жизни выпадала удача. Лучше уж не надеяться, что она вдруг выручит нас.

Голоса удаляются и больше не возвращаются.

Что бы они ни решили, их путь лежит не в нашу сторону.

Кажется, пронесло… пока.

После этого я уже не могу заснуть: слишком боюсь, как бы эти люди нас не нашли.

Мой взгляд вновь падает на темную фигуру всадника. Я не могу забыть, каким увидела его впервые. Он был так изуродован… При этой мысли у меня до сих пор перехватывает дыхание. Тем более что время от времени я слышу в темноте болезненные вздохи. Я уже не могу понять, спит он или нет. Снова начинаю гладить его по волосам, и это, кажется, успокаивает его.

С наступлением ночи холодок начинает пощипывать мою голую кожу. Я не решаюсь забрать у всадника свою рубашку, хотя и мерзну. Меня бьет дрожь, зубы стучат.

– Тебе холодно.

Его хриплый голос словно вырывается из самой тьмы. От него у меня мурашки бегут по коже.

– Ничего.

Вот влипла я. Даже не смешно. Если и не попадусь на мушку тем, кто ищет всадника, – а эти люди, пожалуй, не остановятся перед тем, чтобы поднять руку на девочку-подростка, – так тетя Мария выгонит меня из дома.

Я словно наяву слышу ее пронзительный голос: «Решила провести ночь с каким-нибудь парнем, потаскушка? Ну так раз уж ты считаешь, что доросла до секса, значит, доросла и до того, чтобы жить самостоятельно».

Так и будет.

А может, она просто отметелит меня до полусмерти.

Так что мурашки у меня не только от холода.

– Ложись рядом, – прерывает мои раздумья голос всадника.

Я смотрю туда, где, как мне кажется, должны быть его глаза, и от его слов у меня что-то сжимается внизу живота. Я понимаю, что он не вкладывал в них никакого сексуального смысла, но его хриплый голос и то, что мы с ним оба голые до пояса, невольно толкает мои мысли в эту сторону.

Я никогда не лежала рядом с мужчиной, если не считать родственников.

– Ты ранен, – говорю я. – Я могу толкнуть…

– Если бы ты беспокоилась о том, чтобы не потревожить мои раны, то не тащила бы меня сюда полумертвого.

Я-то, честно говоря, сказала бы, что даже не «полу», но, похоже, ему и это нипочем.

– Я не хотела тебе навредить, – говорю я. – Я хотела тебе помочь.

Он хмыкает, и я понятия не имею, верит он мне или нет.

– Я… не могла тебя бросить, – признаюсь я, ковыряя ногти. В комнате надолго воцаряется тишина. А потом…

– Ложись рядом, – снова говорит всадник.

Я прикусываю нижнюю губу и признаюсь:

– Я тебе не доверяю.

– Взаимно.

Я удивленно хмыкаю.

– Я же тебя спасла.

– Если, по-твоему, это называется «спасти»… – Голос у него обрывается, и он делает прерывистый вдох. – То я даже не спрашиваю, что у тебя называется «задать трепку».

– С ума сойти. – Зубы у меня стучат. – Я-то тебя пожалела. А ты такой грубиян.

– Ладно, – говорит он, – мерзни дальше.

Я смотрю на его силуэт в темноте. Очевидно, он сказал все.

Выдерживаю еще минут пятнадцать, а потом, выругавшись себе под нос, придвигаюсь к его боку. Натыкаюсь на что-то мокрое и липкое. Всадник резко втягивает воздух сквозь зубы.

Вот дерьмо…

– Прости, – извиняюсь я.

Он снова хмыкает.

Я осторожно ложусь рядом с ним, еще дважды случайно задев его руку. Каждый раз он тихонько охает от боли.

Держу пари, он уже жалеет о своем предложении.

Наконец, мой голый бок прижимается к его торсу. Голову остается только положить ему на плечо, больше некуда, и я волей-неволей вдыхаю его запах. Вот так спят влюбленные, уютно примостившись в объятиях друг друга.

Почему я вообще об этом думаю?

– Только не воображай себе ничего такого, – говорю я вслух, как будто это не у меня, а у всадника в голове бродят грязные мысли.

– Ну да, твое тело сейчас так соблазнительно, – язвит он.

Щеки у меня слегка теплеют.

– Я же не знаю, на что ты способен.

– У меня сейчас даже рук нет. Пока я не получу их назад, думаю, ты можешь не беспокоиться о моих способностях.

– Погоди-ка… получишь назад? – переспрашиваю я слабым голосом.

Всадник не отвечает. Но теперь я уже не могу думать ни о чем, кроме его ран. Как сейчас вижу перед собой его чудовищно изуродованное тело, лежащее в грязи, словно выброшенный мусор.

– Как ты выжил после того, что с тобой случилось? – спрашиваю я.

Молчание.

– Я не могу умереть, – наконец отвечает он.

Не может?

– А-а.

Молчание затягивается.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я. Насколько мне известно, всадников четверо, и я не имею ни малейшего представления, кто из них передо мной.

Клянусь, я чувствую, как он смотрит на меня своими пугающими зелеными глазами. Начинает смеяться в темноте.

– А ты не знаешь? – говорит он наконец. – Я – Голод, третий всадник апокалипсиса, и я здесь, чтобы убить вас всех.

Что бы он ни говорил, он не убивает меня. По крайней мере, пока.

Однако он не перестает смеяться, и от этого смеха у меня волоски на руках встают дыбом. Самое время убрать голову с его плеча и мотать отсюда.

И почему я вечно влипаю в такие переделки?

А Голод все смеется, смеется и смеется. Этот человек определенно тронулся умом. В какой-то момент его смех начинает звучать иначе, громче, и наконец переходит в рыдания.

Я лежу в его объятиях, чувствуя себя еще более неловко и неуютно, чем раньше. Не знаю, чего я ожидала, когда спасала его, но вряд ли этого.

Третий всадник апокалипсиса лежит рядом со мной, и у него нервный срыв.

Звучит это страшно. Его плечи вздымаются с каждым всхлипом.

Я не знаю, что делать. Я думала, самое трудное – это спасти его, но теперь ясно, что физически всаднику ничто не грозит… пока что, а вот рассудок его в опасности. Он до сих пор заперт в какой-то тюрьме, и я не знаю, как его освободить.

Наконец, не придумав ничего лучшего, я протягиваю руку и снова начинаю гладить всадника по волосам.

– Ш-ш-ш, – бормочу я, – все хорошо. Все будет хорошо.

Пустые банальности слетают с моих губ. Я сама не знаю что говорю. Конечно, все совсем не хорошо, и ничего хорошего не будет, и мне совершенно незачем утешать Голода (чертово дерьмо!) и стараться, чтобы ему стало легче.

От моих поглаживаний плач всадника затихает. Теперь он только судорожно втягивает воздух.

Моя рука замирает.

– Не останавливайся, – говорит всадник дрогнувшим голосом.

Я возвращаюсь к своей миссии милосердия. Долгое время мы оба молчим.

– Так ты – Голод? – наконец говорю я. – Что это значит?

– Я понятия не имею, о чем ты спрашиваешь, смертная.

В его голосе слышится раздражение. Раздражение и усталость.

– Ну-у… у тебя есть какие-нибудь сверхъестественные способности? – уточняю я.

– Сверхъестественные способности… – бормочет он. – Я умею губить растения… помимо прочего.

– Я слышала о тебе разные истории. Будто бы тебя схватили. Я думала, что это неправда, но это… так и было? Тебя где-то держали взаперти?

Его дыхание снова учащается.

– М-м-м… хм…

Господи!

Я провожу пальцами по его волосам. Мне очень хочется расспросить его о плене – где именно он был, что с ним делали, сколько времени он там провел, – но это явно слишком чувствительная тема.

– Что ты будешь делать теперь, когда ты свободен? – спрашиваю я наконец.

Он словно замирает под моей рукой.

Наконец отвечает, и я слышу угрозу в его голосе:

– Я буду мстить.