– Полакомиться мясом заклятого врага – древний обычай, который чтут до сих пор, – сказал отец. – Иначе не бывать удачи на охоте и благоденствию в семье.

– Мне даже жаль бедного крокодила, пусть он и зубастое чудище.

– К слову, мясо отвратительное на вкус – жесткое, как резина, и воняет речной тиной, – нагнувшись, шепнул ей на ухо отец. – Но тебе, как имениннице, полагается самый большой кусок, – подмигнул он и заливисто рассмеялся, когда дочь брезгливо поморщилась.

Отец оказался прав: белое волокнистое мясо крокодила на вкус напоминало слегка подтухшую курятину. Но каждый гость праздника счел почетным долгом отщипнуть праздничное лакомство и, окунув щепоть в миску с огненным соусом, который начисто отбивал способность различать вкусы на несколько часов, отправлял в рот, с трудом переводя дух и оттирая тыльной стороной ладони набегающие слезы.

К вечеру подул ветерок, прохладный и ласковый. Вдали, над озером, глухо пророкотало. Кто-то из гостей забеспокоился, предлагая внести накрытые столы в дом, пока не хлынул ливень. Отец достал гитару, провел пальцами по струнам. Патрик, юный помощник мясника, подхватил, выстукивая мелодию ложками на пустых пивных бутылках и старом ведре, а Огюст, который присматривал за школьным садом, достал трубу. Гости встретили музыкальное трио радостными воплями и свистом. Кто-то из соседей притащил барабаны, и их скачущий ритм расколол небо. Девчонки белозубо улыбались и, взметая яркие подолы, танцевали, вколачивая босыми пятками красную пыль. Их матери посмеивались, глядя на это искрящееся веселье, но затем магия танца захватила и их: поводя плечами, притопывая, вскидывая запястья со звенящими браслетами, они втягивались в намагниченный круг.

Стемнело внезапно, словно кто-то задернул шторы. Налетел ветер, небо прорезали ослепительные всполохи молний, но никто из танцующих словно не замечал разбушевавшейся стихии. Только Абель, дворовый пес, поджав хвост, забился под стол. Его пугали раскаты грома и безумное, яростное веселье людей, словно готовившихся без страха и сожалений встретить последний день жизни.

Ритм музыки все ускорялся, устоять перед неистовой силой, вселившейся в тела, не мог уже никто. Трубач, раздувая щеки, еле поспевал за ударными. Лица музыкантов, которые лупили по туго натянутым барабанам, лоснились от пота. Гости отбивали ритм хлопками, притопывали, поднимая тучи пыли. Кровь в висках стучала в унисон музыке. Сердце бешено колотилось. Ветер наклонял вершины деревьев, шумели ветви, трепетали листья. Наэлектризованный воздух был пропитан запахом прогретой земли.

А затем на головы людей обрушился ливень, и все бросились собирать столы, стулья, тарелки, сгрудились под деревьями и на крытой террасе и смотрели, как оглушительные отвесные струи смывают остатки праздника. Оливия, запыхавшаяся, с прилипшими ко лбу прядями и намокшим платьем, стояла под величественным, как собор, фикусом, осенявшим своей узорчатой тенью все ее детство, рядом с отцом, и он держал ее руку в большой теплой ладони. Заметив сквозь пелену дождя смутную фигуру старшего брата, она вскрикнула от радости – Марк все-таки сдержал обещание!

В тот миг она чувствовала, что каждой клеточкой тела связана со всем огромным миром, ее переполнял восторг и хотелось стучать в барабан, петь, танцевать и смеяться – громко, во весь голос.

Когда ливень начал стихать, раздался глухой рокот, похожий на дальние раскаты грома, только разносился он словно из-под земли. Пока гости растерянно переглядывались, старый Стефан Нкурунгиза заметался, размахивая руками и крича, чтобы все подальше отошли от стен. И только увидев широкую трещину, сверху донизу расколовшую стену гаража, все осознали грозившую им опасность.

В Руанде землетрясения случаются частенько, чуть ли не каждый день: крошечная холмистая страна затерялась в самой середине Великой рифтовой долины, на разломе Африканского материка. И здешние люди – под стать своей земле. Под внешним спокойствием, за фасадом дружелюбных улыбок и приветливых речей подспудно накапливались темные подземные силы, вынашивались жестокие, разрушительные планы кровной мести. Мир здесь, на этой благословенной земле, привыкли воспринимать всего лишь кратким промежутком между бесконечными стычками и кровопролитием. И хотя страна выглядела процветающей, огненная лава уже клокотала, готовясь вырваться на поверхность и смести все на своем пути.

День, когда Оливии исполнилось двенадцать, стал застывшим слепком закончившегося детства. Словно все многочисленные родственники, друзья отца и соседи собрались в саду лишь для того, чтобы память навеки запечатлела их, как на пожелтевших фотоснимках, которые хранились в толстом бархатном альбоме в кабинете отца, перед тем как они будут стерты с лица земли.

За пять лет, проведенных в колледже, Оливия так и не завела близких подруг. Она держалась с вежливой отстраненностью, улыбалась, поддерживала разговор, но, только оставшись одна, вздыхала с облегчением и расправляла затекшие от напряжения плечи. Во время большой перемены она, как правило, усаживалась на подоконнике в дальнем конце коридора и через окно наблюдала за девочками из младших классов – шумные, хохочущие, неугомонные, они носились по школьному двору, как стайка маленьких белых бабочек.

Однажды Лаура прибежала к ней, взбудораженная новостями: только что важный господин («респектабельный, как министр финансов») вышел из кабинета директора, держа за руку свою дочь, разодетую, как наследная принцесса.

– И мадам Буаселье разговаривала с ним так уважительно, что я сразу поняла – важная шишка. Он сел в белый лимузин с шофером и укатил. А дочь осталась.

– И что тут особенного? – недоуменно спросила Оливия.

– А то: они тоже из Руанды.

У Оливии зашлось сердце, но она с деланым безразличием пожала плечами и снова опустила взгляд в книгу.

– Что, и это все? Я-то думала, ты проявишь хоть немного участия. А ты… просто черствый сухарь. Ну и пожалуйста, сиди тут в одиночестве. – Лаура, обманутая в ожиданиях, отвернулась и обиженно засопела.

А Оливия, изо всех сил стараясь сохранять невозмутимый вид, лихорадочно размышляла. Руандийка? Здесь, в Монреале? Не может быть. Лаура, как обычно, что-то перепутала и присочинила. Как в тот раз, когда она с обезоруживающей улыбкой подвела Оливию к Этель Асантэ, чьи родители были выходцами из Ганы, и страшно удивилась, когда узнала, что они не только не родственники, но и не знакомы и никогда прежде не встречались.

– Но вы же обе из Африки, разве нет?

Этель, которая родилась в Монреале и ни разу не бывала на родине предков, обиженно сморщила нос.

– Прости, Этель. Лаура, видимо, полагала, что Африка размером чуть больше ее родного Хэмпстеда[4], – улыбнулась Оливия, стараясь шуткой сгладить неловкую ситуацию.

Действительно, Ботсвана, Конго, Сенегал, Нигерия, Эфиопия или Мозамбик – какая, к черту, разница? Что уж говорить о Руанде – настолько крошечном клочке земли, что на географических картах название страны приходится размещать на чужой территории или и вовсе в сноске? Африка – она и есть Африка. Черный континент. Дикая саванна, по которой бродят львы, жирафы и племена одетых в набедренные повязки аборигенов, страдающих от голода и жажды на выжженной земле. Оливия грустно усмехнулась – печально, что так рассуждала не только Лаура, но и подавляющее большинство людей здесь, за океаном. В белом цивилизованном мире.

Когда перед обедом Оливия спустилась в гостиную, там царило необычайное оживление. Угадать источник пристального интереса было нетрудно. Удобно устроившись в кресле, новенькая щедро расточала улыбки сгрудившимся вокруг нее воспитанницам колледжа, которые стремились услужить: пододвинуть поближе вазочку с печеньем, принести стопку журналов или поправить диванную подушку. И щебетали, щебетали, щебетали – просто без умолку.