Ульяна Бисерова
Таракан из Руанды
Автор выражает сердечную благодарность Ксении Молдавской и Алексею Копейкину, экспертам конкурса «Саламандра», которые первыми прочли рукопись и поверили в эту историю. Спасибо, что остаетесь на стороне живого огня и света.
© Рукавишникова У. В., 2024
© Голубева В. А., 2024
© ООО «Издательство «Абрикос», 2024
* * *
«Есть ли на свете кто-то, кого я ненавижу сильнее, чем головорезов, которые ворвались в мой дом ночью и убили всех, кто был мне дорог?
Да.
Это я сама.
Спотыкаясь в темноте, оскальзываясь на мокрой траве, заливаясь слезами, я бежала через сад – все дальше и дальше от пылающего дома. Я предала свою семью.
Время лечит раны? Ложь. А может, я сама не даю им затянуться, расковыриваю до крови, не позволяя себе забыть и простить. Их, себя – всех. Вина всюду следует за мной, как тень. Мне кажется, в каждом взгляде, в каждом слове моих новых знакомых сквозит скрытый упрек: почему мои родные погибли, а я – нет? Моя вина зреет, наливается кровью, разрастается, как раковая опухоль. Преследует меня, как нестихающая головная боль, вгрызается в мысли, заставляя возвращаться в ту ночь, в те дни – снова и снова.
Мне не спрятаться, не убежать.
Я все еще там.
Я замурована в собственной памяти».
Глава 1
Мир – это кожа хамелеона.
Африканская пословица
Все тот же сон. Хотя прошло уже пять лет. Пять бесконечно долгих лет. Всё давно отболело, отмерло. Занесено пеплом. Как древний Геркуланум, погребенный под окаменевшей лавой.
Блеклый рассвет стелется по спальне. В стылых сумерках все кажется покрытым слоем пыли, как в лавке старьевщика. Солнце в этих краях не светит в полную силу даже в летний полдень. А в ноябре оно и вовсе лениво посматривает вполглаза, накрывшись ватным одеялом. Да и кому не наскучило бы день-деньской взирать на промозглый город, по улицам которого снуют забрызганные грязью автомобили и спешат, отгородившись от непогоды огромными зонтами, неулыбчивые люди?
Оливия медленно втягивает воздух. Надо успокоиться. Дышать. По квадрату, на четыре счета, как показывала госпожа Арно. Вдох – задержка, выдох – задержка. И еще вдох, хотя грудь сдавливает, будто тонешь в темной толще застоявшейся озерной воды. Если дать слабину, позволить злости, страху или отчаянию возобладать над разумом, черная мигрень вернется, сдавит голову раскаленным обручем. И школьные будни превратятся в кромешный ад. Вдох. Выдох. Вдох.
Часы на стене показывают четверть шестого. Значит, еще битый час ждать, пока Лагранж прозвонит в серебряный колокольчик и заспанные воспитанницы в ночных сорочках высыплют в коридор, чтобы занять очередь в туалетную комнату.
Оливия поворачивает голову. На соседней кровати безмятежно посапывает, разметавшись во сне, Лаура. Белокурая и разрумянившаяся, вся словно выточенная из алебастра, она напоминает красавиц на полотнах художников Возрождения.
Виктория отвернулась к стене и нахлобучила на голову подушку.
Наверное, Оливия кричала во сне. Снова. Виктория уже не раз грозилась пожаловаться классной даме. Она с самого начала была не в восторге от их соседства и не скрывала неприязни. Да и с какой стати ей выгораживать Оливию? Они не подруги.
Ночной кошмар медленно отступает, выцветая в солнечных лучах, как засвеченная фотопленка. Оливия вытирает взмокшую ладонь о покрывало и кладет ее на скрученный спазмом живот, как грелку, – так делала мама, чтобы облегчить боль.
В спальне прохладно. Оливия скукоживается под одеялом, как личинка, и затихает.
Время здесь, в белом мире, тянется иначе – медленно, как патока. В детстве от восхода до заката пролетал краткий миг, который вмещал так много радости, разговоров и впечатлений – так маленькая капля воды выпукло отражает весь мир. И каждый новый день был другим, не похожим на вчера и завтра, как бусины в ожерелье Старой Элоди. Распахнув утром глаза, Оливия никогда не могла предугадать, какие встречи и открытия поджидают ее за порогом дома. Это сейчас дни и недели нарезаны ровными ломтиками, как кусочки пресного хлеба для сэндвичей, в котором вязнут зубы.
Оливия снова украдкой смотрит на циферблат, но минутная стрелка не сдвинулась даже на одно крошечное деление – застыла, словно приклеенная. «Время не должно знать, что ты нетерпеливо отсчитываешь секунды» – так говорил Марк. Однажды, опаздывая на важный экзамен, он, точно заклинатель змей на воскресной ярмарке, не сводил взгляда с наручных часов, пока такси петляло по запруженным улочкам Кигали. Он чудом успел: такси как будто оказалось внутри капсулы, где время замедлило ход. Марк заразительно смеялся, рассказывая эту историю, и в его глазах плясали лукавые искорки. Как только подкрадываются воспоминания о брате, живот Оливии снова скручивает мучительным спазмом.
Она отворачивается к стене, оклеенной коричневыми обоями с мелким орнаментом из полевых цветов. Кажется, маргаритки. Иногда перед сном Оливия водит пальцем по переплетению стеблей и листьев, и теперь даже с закрытыми глазами смогла бы повторить причудливые линии растительного узора. Она натягивает тонкое одеяло. Ступни окоченели – как две дохлые селедки. Потянувшись, она неловко смахивает книгу, которую читала перед сном. Увесистый томик падает на пол.
Виктория откидывает одеяло и резко садится. Оливия спиной чувствует взгляд, прожигающий ее, как лазерный луч. Виктория шарит босой ногой под кроватью, отыскивая растоптанные балетки, и принимается застилать постель.
– Можешь не прикидываться спящей, Каремера. И не надейся, что на этот раз я снова промолчу.
Смысла притворяться больше нет. Оливия тоже поднимается, но, едва коснувшись босой стопой ледяного пола, отдергивает ногу и усаживается, натянув ночную сорочку на острые коленки и обхватив руками голени.
Покрывало на кровати Виктории застелено безукоризненно, но она продолжает механически разглаживать невидимые складки узкими ладонями, похожими на речных рыбок. Бледные губы плотно сжаты. На левой щеке еще виднеется отпечаток смятой подушки. На ночь она всегда заплетает две косички, тонкие, как крысиные хвостики. Одна непослушная прядка выбилась и щекочет веснушчатый нос, и Виктория с сердитым упрямством снова и снова пытается заправить ее за ухо. Кажется, в этот раз она разозлилась не на шутку.
– Находятся же ненормальные, которые и сами вскакивают чуть свет, и другим мешают досмотреть последний сон, – капризно ворчит Лаура, с головой заворачиваясь в одеяло.
– Выспишься тут, как же. Сумасшедший дом. Вопят посреди ночи, будто к горлу нож приставили, – бормочет Виктория, расплетая косички, чтобы собрать волосы в тугой узел на затылке.
– И не надоело к ней цепляться? – насмешливо спрашивает Лаура, потягиваясь со сна.
– Теперь, значит, ты ее защищаешь? Вот так сюрприз! – вскидывается Виктория.
Оливия знает: Лаура вовсе не пытается вступиться за нее, просто ей хочется позлить Викторию.
Оливия машинально натягивает теплые чулки, не вслушиваясь в перепалку соседок по комнате. Эта разыгранная как по нотам пьеса повторяется едва ли не каждое утро. Чужая речь журчит, как ледяной ручей, в быстром течении которого сверкает в солнечных бликах округлая галька. Оливия поправляет отутюженные складки форменной юбки, садится на край кровати и складывает ладони на коленях. В левом виске, рядом с уродливым шрамом, который проходит почти через весь затылок, прячась в густых курчавых волосах, пульсирует жилка. Оливия отрешенно смотрит на вытертый коврик на полу и замечает упавшую книгу, похожую на подстреленную птицу. Поднимает, бережно расправляя смятые листы. Выдвигает нижний ящик прикроватной тумбочки, чтобы убрать книгу до вечера, и вдруг замирает. В дальнем углу лежит смятый спичечный коробок.
