Пока есть ресурсы, доставшиеся от прежнего общества, а их хватит максимум лет на 30, надо все усилия бросить на максимальное обучение оставшихся плюс поощрение деторождения. Провал по уровню будет, но все равно, если удастся сорганизоваться, то не такой критический: многое удастся не просто прожрать, а сохранить, – назидательно рассказывает незрелому политически Ильясу разноцветноволосый инженер.

– Гм… – упорно отвечает кряхтящий снайпер.

– Чем проще система, тем более она устойчива, поэтому в условиях БП будет сильный откат в уцелевших структурах общества до примитивных феодально-рабовладельческих отношений. Соответственно, и мораль претерпит сильное изменение. Вон, первые звоночки пошли уже: и людоеды, и рабовладение в полный рост.

Хочешь не просто выжить, а остаться человеком в нынешнем понимании, и чтобы дети твои были людьми – создавай мощное государство, а значит, придется поступиться частью своей свободы. В принципе, скоро все на своей шкуре это поймут и сами будут проситься в мощный анклав, где есть врачи, учителя и безопасность. И вот тут наши автоматизированные системы разведки, наблюдения, отстрела зомби и механические чистильщики будут куда как впечатляющи, – важно говорит инженер.

– Понятно. А величать вас как? – уточняет Вовка.

– Пока – «Эхо». Это мой позывной.

– А называть «Ухо» вас можно? – очень уж серьезно вопрошает Енот.

– Можно и так, – кивает разноцветной шевелюрой инженер.

– А «Длинное ухо»? – не может угомониться Енот.

– И так можно, – инженер невозмутимо кивает, как капризному ребенку.

– «Узун кулак»? – подначивает Ильяс.

– Тогда уж «Узун клак», так точнее, – поправляет невозмутимый командир роботов.

Ильяс и Енот отступают – впрочем, возможно, не только по причине невозмутимости инженера Эхо, но и от «теплого» взгляда нашего майора, по-отечески ласково наблюдающего эту перепалку. Инженер откланивается.

Остаемся маленькой и более-менее своей компашкой. И тут майор ошарашивает меня тем, что мы сегодня будем заниматься нейтрализацией некоего чина в одном из соседних анклавов. Для нашей группы этот военный чин не чужой – благодаря ему Ильяс остался без зубов.

А я чуть не сгорел в совмещенном санузле загаженной квартиры-хрущевки. Его бывшие подчиненные – наши теперешние сослуживцы Ремер и Енот – еще больше его «любят». Для них он – прямой предатель, и своего бывшего начальничка они готовы загрызть зубами. Вот теперь возможность поквитаться нашим руководством в лице начраза обозначена недвусмысленно. Но оказывается, что им грызть не придется. Сегодня будет бенефис Мутабора и его дрессированной кошки. Неугодный начальству Кронштадта чин из соседнего анклава будет убит морфом. Кронштадт будет совершенно ни при чем. Для нынешних времен – обычное дело. Тем более, что этот смертник чересчур самоуверен. Это всегда было опасно, а по нынешним временам – так и просто смертельно.

– И как это будет устроено? – спрашиваю я майора.

– Да примитивная засада. Ничего особенно нового. Значит, возвращаться он будет по старой дороге на своем навороченном «Хаммере». Задача всем прибыть в 16:10 на точку сбора. Все свои роли знают?

Тут я убеждаюсь, что оказываюсь единственным недотепой. Остальные явно в курсе, и майор их отпускает. Остаемся я да Енот.

– У поводыря уточните, что да как, – кидает мне майор, явно собирающийся нас покинуть.

– У него, что ли? – туплю я дальше.

– Именно. И, кроме того, у вас по месячному плану сегодня визит в Петропавловку, в медпункт?

– Ну да…

– Вот и действуйте по плану.

Выкатываемся с задумчивым Енотом на солнышко. За нами никто не выходит – видно, им еще есть что обсуждать. Вопросов у меня куча, а он, как на грех, сам на себя не похож – задумчивый какой-то и, я бы даже сказал, благостный. Некоторое время идем молча. Потом я все-таки решаю, что прояснить ситуацию все же стоит и, кроме того, мне любопытно, что за роль предстоит мне. Для пробы спрашиваю: что это с ним такое?

– Да день рождения сегодня у меня. Тридцатник разменял, – не очень охотно признается мой спутник.

Надо же. Ну, тогда понятно: тридцатник – это для мужчин весьма специфичный рубеж. Обычно в это время мужчины вдруг понимают, что природа их здорово обманула.

Ведь во время детства и потом – в подростках – мальчишки считают, что это пока еще не жизнь, и самое главное начнется потом. Вот станешь взрослым, тогда ого-го какая будет житуха, а пока – фигня несущественная, просто тягостное ожидание взрослости. И вот, наконец, наступает взрослость – самое время жить от души, ан оказывается, что взрослость-то не такая и вкусная штука, и уже ничего нового не будет, все во взрослом возрасте уже предопределено, и теперь путь с достигнутой вершины – только вниз. Нет, разумеется, можно оттрахать еще больше девок, выпить еще больше водки и надыбать еще больше денег, но вот новизны, чувства первого открытия, свежести, восторга щенячьего – уже не будет.

И вчерашний мальчишка ужасается этому крайне неприятному факту. Ему становится грустно, что вот торопился как дурак – и, выходит, пропустил столько всякого вкусного, захватывающего и интересного. И ради чего? Характерное для кризиса тридцатилетних открытие. Потом еще будут кризисы сорокалетнего, пятидесятилетнего и так далее возрастов, но этот – самый жесткий.

Собираюсь с мыслями.

– Слушай, что-то как-то мне странно. Две серьезные операции. Одна другой корявее, а разбор странный. На учениях наше отделение и то инструктировали куда серьезнее. А тут я так толком и не понял ни черта, кроме того, что кого-то из твоего начальства потрошить надо. И вообще мне это не нравится – не факт, что мы их грохнем. А вот нас потом вполне могут. И наши, и чужие. Да и три БТР у людоедов – это не мышь чихнула. А мы тут какие-то трехколесные укатайки даже толком и не собрали…

Енот некоторое время идет молча. Потом отвечает: «Ты плохо слушал. Не трехколесные, квадромобиль – значит, четырехколесное транспортное средство…»

– Не суть. Ты суть давай!

– А ссуть оне в ведро, – так же задумчиво отвечает Енот.

Я останавливаюсь и довольно злобно смотрю на шутника-хвилософа.

– Идем, идем, еще много чего успеть надо, – не сбавляя хода, поворачивает голову хромой.

– Я вот не поеду никуда – пасись оно конем, как говорит любимый тобой Ильяс, – упираюсь я.

– Не парься! Просто тебе когда-нибудь доводилось на своего командира устраивать засаду? Не подсиживать, не интриговать, а вот так, чтоб кишки ему наружу? – внимательно смотрит остановившийся поводырь.

– Странно. Я думал, ты уж в семи водах мыт и вообще зверина лютый…

– Значит, не доводилось. И, что любопытно, мне – тоже. И это, знаешь, необычно… Ладно, сейчас в лодочку сядем, поплывем. Я все объясню. Вас с Надей не дергали – не ваша епархия. А так, в общем, ситуация стандартная. Давай, забирай из квартиры что нужно – и для медпункта тоже – и похряем.

Когда я забираю свои причиндалы с расчетом на медпункт и сегодняшнюю «работу», вместе с упаковками лекарств, которые у меня свалены в шкафу, вываливается и ящичек – средненький такой, тяжеленький, когда-то любовно отлакированный, а теперь обшарпанный и потрепанный. Мне не нравится задумчивость Енота, надо бы его встряхнуть. И я тоже забираю ящичек с собой.

Денек – загляденье, солнце жарит, как не в Питере. Потому легкий катерок и близкая вода – очень к месту. Когда мы отчаливаем, и Енот заводит мотор, вручаю ему коробку.

– С днем рождения и добро пожаловать в клуб тридцатилетних!

– Это что? – подозрительно шмыгает носиком Енот, тем не менее, хватко подгребая ящичек.

– Подарок. На День рождения. Расти большой и толстый!

– Подарочек? Мне? Настоящий? – не то юродствует, не то и впрямь удивляется он.

И тут же раскрывает крышку. Там в аккуратных углублениях на потертой бежевой замше уютно лежит небольшой револьвер, потускневшая латунная футлярина с инструментами для чистки и – самое главное – длинный ствол и другие накладки на ручку, которые превращают аккуратный револьверчик в длинноствольного монстра.