ville aux mille raisons qui parlent qui me parlent

toi découverte au plus profond de moi-même

je pense à une antique intimité où tour à tour

se partagent et se confondent les eaux aimées de la lumière

et des soleils versant les longs midis de chevelures

qu’aurons-nous su l’indignité des proies

la mort a pris pour ailes la force de la haine

et mis l’injure aux vitres des temps passés à voir

mais la mémoire brille encore de tous ses yeux

autant de vies que d’herbes qui t’appellent

c’est l’eau figée dans le silence de l’iris

et des Noëls tardifs en tête de nos vies

marchent désormais soleils de somnambules

au givre des fenêtres assourdissant les plaintes

où sont les figuiers des jeunes crépuscules

la joue de l’eau sauvage aux premiers froids moqueurs

et ses senteurs de pins de pêches et de thym

volant par les sentiers à la lueur des âmes

город тысячи смыслов вещает, вещает он мне

о твоих откровеньях на дне сокровений моих;

я мечтаю о древнем уюте: одна за другой там

дробятся и снова сливаются струи, любимые светом

и солнцем, что долгим полуднем нам хлещет кудри;

как могли угадать мы мерзость добычи ―

смерть посчитала за крылья злобы силу,

за окнами времен былых проклятья зримы;

но память еще искрится при каждом взоре:

столько живых былинок кличут тебя;

недвижны струи в тишине ирисов

и Святки, запоздало жизнь возглавив,

шагают ныне; солнце, как лунатик,

сквозь наледь окон: жалобы тем глуше;

где силуэты в сумерках грядущих,

ручья румянец от насмешек стылых крон

и сосен дух, и свежей рыбы, тмина,

парят над тропами лесными, душ сиянье;

ce sont de ces lumières qui ont beaucoup souffert

nous les sentons parfois monter des bois profonds

où court un sang vif à la solitude

j’entends encore sonner le cristal de cette jeunesse

trop d’années défaites par des doigts de fièvre

tombées en poussière parmi les durs cailloux

que le marcheur rencontre dans le désert des yeux

les rires les plus simples y ont perdu leur source

autant de vies que d’herbes sous le passé

brillent encore de tous leurs yeux qui nous voient fuir

et la colère

tu écoutes toujours verrouillé derrière le mugissement des

ténèbres

un son fidèle étrangement où sourd la joie clarté de cerf

c’est d’un mur que je parle il écrase des heures lourdes

c’est d’un mur qui dresse son poids entre la vie et les

vivants

tu es aussi de ceux qui fuient le mur pleurent les vivants

seul un avenir une vie prise au piège de la joie

то робкий свет страданий долголетних,

порою дымкой зрим он в гуще леса,

где одиночества струится кровь живая:

еще мне юности знаком хрустальный звон;

сколько лет, лихорадочно пальцами смятых,

пали в пыли меж булыжников жестких:

их путник встречает во взглядах потухших;

там радость простая свой утратила смысл;

и столько же душ, сколько трав у дорог,

еще догорают во взглядах, глядящих нам вслед,

и гнева гром;

ты всё еще слышишь засовы за завываньями ночи ―

звук верный: чудно он таит тихую радость слуги;

я говорю о стене ― времени бремя гнетет ―

я говорю о стене, подминающей жизнь и живых;

ты тоже из тех, кто бежит от стены7, поминая живых;

только грядущее, жизнь в западне этой радости;

qui a renversé les chaises dans le parc

les enfants dispersés l’obscurité les happe

plaqués contre le mortier des noires danses

leur souvenir agite toujours la peur des feuilles

et toi tu vas du pas du vent cueillir le fruit vaincu

chaque fois plus humilié devant la porte avare

des troupes d’enfants gisent avec des armes mortes

à l’ombre de ta tête ils mendient l’espoir

la lourdeur des mots a maudit ta solitude

tu es ce que je fuis au lieu de ce qui cherche

la place est vide de sens

toute chair a suspendu la fougue de ses abeilles

mais toi grand Panda étonnement des neiges

venu parmi nous pour la honte de nos pas pressés

et de la boue basse au plomb de nos vallées

toi qui échappes au misérable rire des castagnettes

la lumière blêmit au seuil de ton vertige

je t’ai reconnu grand Panda des calmes jeux des cimes

(—)

кто обрушил скамейки в саду:

детвора мрак пугает, о них спотыкаясь

у темных цементных площадок для танцев;

их память еще оживляет страхи листвы;

и ты, ветру вслед подбирая поверженный плод,

снова унижен у замкнутой скупо калитки;

толпы детей покоятся с мертвым оружием:

умоляют они о надежде в памяти смутной;

прокляла тяжесть слов твое одиночество,

ты вместо меня, когда я взыскующим был ―

место утратило смысл;

всякая плоть оборвала порыв свой пчелиный;

но ты, великий Панда8, снегов сотрясение,

нисшедшее к нам, опозоренным спешкой своей,

и низменной грязью наших свинцовых долин,

ты избежал кастаньет насмешки убогой,

блекнет свет у порога восторгов твоих;

вновь узнаю я тебя, великий Панда, в покое вершин ―