Да, я тоже с некоторых пор предполагал то, о чем сказал доктор Бернард. В конце концов, доктор Монардес был уже немолод, и если он отравился табаком, в чем я был глубоко уверен, то нельзя представить, как в его возрасте, при ослабленном организме, можно побороть цепкую хватку этого всемогущего, но опасного лекарства. Мы всегда использовали табак, чтобы исправить отклонения природы, но как мы могли использовать уже ослабевшую природу доктора против табака? Мы никогда не занимались чем-то подобным, всегда делали ровно наоборот. Так что если бы природа и смогла победить в этом столкновении (в чем я сильно сомневаюсь!), то я даже не представляю, каким образом.

Однажды утром, на рассвете, пока мы были одни, я сказал доктору:

— Сеньор, может быть, нам следует отказаться от табака. Может, он не лекарство и мы сделали ошибку?

— Ни в коем случае, — прохрипел доктор. Он очень ослаб и еле дышал. Я держал его за руку, чтобы хоть как-то приободрить. Доктору было трудно говорить, он делал большие паузы между словами. Я также не всегда мог расслышать, что он говорит, и наклонялся над ним, а он иногда повторял уже сказанное, поэтому я передаю его слова по смыслу, лишь догадываясь, что он имеет в виду: «Моя жизнь не прошла напрасно. Это было делом всей моей жизни. И ты продолжишь его, Гимараеш, ты его продолжишь!» — он сжал мою руку, насколько ему позволяли силы.

— Да, сеньор. Хорошо, сеньор, — ответил я. — Вы можете на меня рассчитывать.

— Я оставил тебе письмо, — продолжил доктор. — Оно в моем секретере, во втором ящичке слева. Прочти его после моей смерти.

— Не говорите так, сеньор, — возразил я. — Вы поправитесь и будете жить долго.

— Да, да… — ответил он, как бы не слыша. — Табак — великое лекарство, просто нужно подходить к нему очень внимательно, как и к любому другому лекарству. Знать когда, как и сколько… Благодаря табаку и вместе с ним мое имя войдет в историю.

— Разумеется, сеньор. Однозначно, — отвечал я. — Но сейчас вы об этом не думайте. Сейчас будущее не имеет никакого значения. Вы думайте о настоящем. Будущее не имеет значения.

— Не повторяй одно и то же. Это дурацкая привычка, — прохрипел доктор.

Чтоб мне не сойти с этого места и пусть меня проклянет святая Мария Иммакулата, если это не были его последние слова. Да, это были его последние слова! Чуть позже доктор умер и почти мгновенно. Он попытался резко вдохнуть, в груди что-то хрипнуло, и все кончилось. Быстро и, что касается его смерти, без страданий. Все-таки доктор Монардес был собранным и точным человеком. Абсолютно во всем.

Я сел рядом с ним на кровать и закрыл ему глаза. Мне доводилось видеть покойников, так что я бы не сказал, что это произвело на меня какое-то впечатление. Но то, как они глядят, если так можно выразиться, порождает в душе какое-то тревожное неудобство и смущает. Эти открытые глаза, неподвижный взгляд, словно отрешенный от всего и устремленный куда-то вдаль… Какой-то остекленевший, нечеловеческий… Мне показалось, что, когда я закрыл доктору глаза, выражение его лица изменилось, стало более мягким. Передо мной лежал человек, которого я давно знал, хотя лицо его было исхудавшим и желтым… Очень грустное лицо. Но все же это был доктор Монардес.

Я поднялся и размял ноги, которые затекли от неудобной позы. Как приятно двигаться, ходить туда-сюда! Я немного постоял у кровати, глядя в лицо доктора, — мне хотелось запомнить его таким, каким я видел его в последний раз, чтобы в моем сознании навсегда запечатлелись его черты. Потом я повернулся и пошел к двери. Открыл ее, еще раз взглянул на доктора, на миг остановился, закрыл дверь и спокойно отправился в его кабинет.

В кабинете я открыл в его секретере второй ящик слева и сразу же увидел большой бумажный конверт, на котором кривым почерком было написано мое имя. Внутри лежали два листка — большой и маленький. Я развернул большой. Это было письмо от доктора:

Гимараеш,

Я решил ничего тебе не оставлять, так как ты никогда мне особо не нравился. Помнишь тот день у больницы «Пять Христовых ран»? Все имеет свои последствия, дружок. Нет, нет, я не злопамятен. Каждый должен получать то, чего он заслуживает. Не больше и не меньше. Именно в это я верю: каждому свое.

Сначала я думал оставить тебе мой пресс для маслин, но потом отказался. Во-первых, в силу выше названной причины, а также потому, что он стал приходить в негодность и не принесет тебе большой пользы. А спустя несколько лет ты начнешь говорить: «Вот, доктор Монардес ничего мне не оставил, кроме абсолютно ненужного пресса». Так что я предпочитаю ничего тебе не завещать.

Я оставлю тебе, как и обещал, три совета, которые я обязан тебе дать как своему ученику. Они написаны на другом, маленьком листочке.

Благодарю тебя за те заботы, которыми ты окружал меня, пока я болел. Они и вправду мне были необходимы.

И все-таки я дам тебе шанс, которым ты воспользуешься, если захочешь и если сможешь. Ты должен знать, что нотариуса Серрегу из городского совета легко подкупить. Также ты должен знать, что нигде в моем завещании ничего не сказано об этом доме. Если ты напишешь фальшивое завещание и сумеешь подкупить Серрегу, он заверит его и дом достанется тебе. Но это будет стоить тебе очень дорого. Скорее всего, у тебя таких денег нет. Если захочешь, ты можешь занять их у моего компаньона фармацевта дель Вале. Он не станет тебя расспрашивать, зачем тебе нужны деньги, а даст ссуду под большие проценты. Если твоя практика будет успешной, за год-другой ты сможешь с ним расплатиться, если же нет — то ты безнадежно погрязнешь в долгах. Так что подумай хорошенько. Если ты ничего не сможешь сделать в области медицины, то, имея такой долг, закончишь жизнь либо уличным попрошайкой, либо тебе придется покинуть страну. Не думай, что достаточно лишь уехать в Мадрид или Барселону. У дель Вале много аптек и много друзей по всей стране, он обязательно тебя найдет.

Как ты знаешь, мои дочери замужем за богатыми людьми, у них предостаточно имущества, да и я оставлю им все остальное. Кроме того, этот дом никогда не был моим, он принадлежал моему тестю Пересу де Моралесу, и много лет назад он достался мне таким же образом. Много, много лет назад… Как летит время, Гимараеш. Действительно летит…

Смерть и медиков приводит в ужас, когда речь идет об их собственной смерти. Только теперь я отдаю себе отчет в этом. Я жду ее без всяких иллюзий и без надежд. Отлично знаю, что после нее ничего нет. Она — просто черная дыра, куда падаешь и исчезаешь. Я не буду притворяться и лгать тебе, а просто признаюсь, что это меня приводит в ужас. Жизнь нелепа, но смерть попросту страшна.

Некоторое время назад я было примирился с ней и успокоился, но чем больше она приближалась, тем больший ужас я испытывал. Однако если я и вправду хорошо знаком с человеческой природой, то в последние часы я, наверное, снова буду смиренным и спокойным и, возможно, даже исполненным какого-то ожидания. Встречу ее спокойно и с надеждой. Просто человек — такой вид животного. Природа создала свой порядок вещей, возможно, это ее последний жест милосердия, или просто она сочла, что так эффективнее.

(Она добрее, чем ты думаешь, Гимараеш, и совсем не столь безумна, какой ты ее считаешь. Но знаю, что тебя трудно в чем-то разубедить).

Продолжай использовать табак и рассказывать повсюду о его лечебной силе. В моей карьере он был одним из самых больших шансов, а в твоей может оказаться единственным.

Прощай, д-р Н.М.

Я отложил этот листок в сторону и развернул другой. Руки у меня тряслись. И чувствовал я себя как-то странно — меня сжигало нетерпение и, вместе с тем, я был, словно в трансе, словно мир медленно-медленно вертелся вокруг меня, как вокруг своей оси или какого-то центра. Шум, долетавший с улицы, тоже как будто обволакивал меня, кружась медленно и задумчиво вместе с предметами в комнате и бледным предутренним светом, вливавшимся в окна. Я подошел к окну, чтобы лучше видеть написанное.