Тем не менее, хотя можно отметить, что подобный «антикоммунистический» пыл никогда не поддерживался в Западной Европе, а в тех случаях, когда его подозревали в «охоте на ведьм», антифашисты в Европе не всегда были на пустом месте — и этот факт привносит еще один слой сложности в социальные проблемы Европы. В Соединенных Штатах популярное протестное движение любого рода, включая то, которое связано с иммиграцией или исламом, скорее всего, привлечет несколько эксцентричных или даже сумасшедших людей со странными знаками. Но оно редко будет состоять из настоящих нацистов, тем более на первых порах. Когда в 2004 году голландский депутат Геерт Вилдерс отделился от Либеральной партии Нидерландов (VVD) из-за того, что VVD поддержала вступление Турции в ЕС, он создал собственную партию. Партия за свободу (PVV) получила девять из 150 мест в парламенте Нидерландов на своих первых выборах в 2006 году. Опросы общественного мнения в 2016 году показали, что эта партия является самой популярной в Голландии. Несмотря на растущее число членов парламента, Вилдерс до сих пор остается единственным действительным членом своей партии. Когда партия только создавалась, Вилдерс сам позаботился о том, чтобы так и было. Ни представители общественности, ни, в конечном счете, члены парламента от его собственной партии не могли вступить в партию. При этом Вилдерс лишился значительных сумм государственного финансирования (которое в Голландии увеличивается с ростом размера политической партии). Единственная причина, по которой Вилдерс решил организовать партию именно таким образом, заключалась в том, объяснял он в то время в частном порядке, что если бы он сделал партию членской, то первыми в нее вступили бы те немногочисленные скинхеды, которые существуют в Голландии, и из-за них следующие группы людей не смогли бы в нее вступить.[222] Он не хотел позволить крошечной части настоящих неонацистов разрушить политические перспективы целой страны.

Это указывает на глубокую проблему современной Европы и представляет собой серьезный вызов для любого движения людей, готовых бросить вызов вопросам, которые стоят на первом месте в европейской проблематике. Та же история повторяется в парламентских партиях и уличных движениях. Когда Томми Робинсон создал EDL, ему вскоре сообщили, что настоящий нацист, находящийся за границей, настаивает на том, чтобы прийти и взять движение под свой контроль. Робинсон отказался, рискуя собой, и большую часть своего времени в EDL потратил на то, чтобы не допустить таких людей в движение, не считая того, что ему когда-либо отдавали должное за эти шаги. Также нередко отмечалось, что осуждение за нападение в 2011 году было вызвано тем, что он ударил головой человека, который, по его словам, на самом деле был неонацистом. Если средства массовой информации и политики заявляют, что движение является крайне правым, оно, конечно, будет привлекать крайне правых людей, даже если организаторы искренне пытаются избавить движение от таких людей.[223] Но также и то, что в европейских странах существуют небольшие движения настоящих расистов и фашистов.

Все это ставит перед Европой множество вопросов. Краткосрочным ответом тем, кто возражает против последствий массовой иммиграции, было отстранение их от участия в дискуссии, называя их расистами, нацистами и фашистами. Если было признано, что по крайней мере некоторые из тех, кого так называли, не заслуживали такого ярлыка, то это, очевидно, считалось ценой, которую стоило заплатить. Но что делать политическому классу и средствам массовой информации, когда они обнаруживают, что взгляды, которые они пытались вывести за пределы политического поля, на самом деле являются взглядами большинства населения?

Один из путей к ответу — рассмотреть, что могут сказать или сделать «обычные» люди, возражающие против массовой иммиграции в их общество и некоторых негативных последствий, которые она влечет за собой. Как выглядело бы достойное движение, выражающее подобную озабоченность? Будет ли в нем хоть один представитель рабочего класса? Должны ли все участники иметь высшее образование, или люди без высшего образования могут выражать озабоченность тем, в каком направлении движется их страна, не будучи при этом «нацистами»? В 2014 году канцлер Меркель могла бы сама начать этот процесс. Вместо того чтобы использовать свое новогоднее послание для осуждения Pegida за холод в сердце, она могла бы сказать немецкому народу, что салафиты и другие радикалы, против которых Pegida себя провозгласила, имеют самый ужасающий холод в сердце — проблема, на которую немцы должны найти ответ, не отвергая при этом всех беженцев в мире. То же самое произошло и с реакцией немецкого политического истеблишмента на недавно созданную Alternative für Deutschland. Концентрация на атаке взглядов и сторонников AfD при одновременном усилении причин их беспокойства была глубоко краткосрочной политикой. Однако атаковать все проявления беспокойства, не обращая внимания на их причины и никак не сдерживая их — атаковать вторичную проблему, а не первичную — стало в эти годы европейской привычкой и признаком грядущих серьезных проблем.

Европейские СМИ страдают тем же недугом. Восприняв фетву Рушди, датские карикатуры и уроки Charlie Hebdo как никто другой, европейские СМИ знают, что углубление в исламскую тематику сопряжено не только с физическим, но и с репутационным риском. Пока они прикрываются защитой «хорошего вкуса» в таких вопросах, все время находятся более легкие темы, к которым они могут вернуться. В частности, «подъем крайне правых» — это такой журналистский троп, что о крайне правых говорят, что они поднимаются даже тогда, когда они терпят крах, как это было в Британии в последнее десятилетие. Тем не менее этому мощному тропу часто придают дополнительную окраску, например, когда о правых или ультраправых говорят, что они «на марше». Утверждение в заголовке: «Крайне правые на марше по всей Европе» в последние годы используется очень часто, независимо от того, являются ли люди, о которых идет речь, правыми или нет. Как заметил писатель Марк Стин во время возвышения Пима Фортуина в 2002 году, «Гей-профессионалы на марше» просто не имеет того же звучания.[224]

В то же время навязчивая идея о якобы распространенности европейского расизма означает, что в любой день в новостях доминируют подобные вопросы. В любой обычный день, выбранный наугад в любой точке Европы, можно увидеть заголовки, подобные тому, что был на первой странице голландской газеты de Volkskrant летом 2016 года: «Hoe racistisch is Nederland» («Насколько расистскими являются Нидерланды?»).[225] Ответ обычно «очень», и ответственность за любые неудачи в интеграции или ассимиляции возлагается непосредственно на европейцев. Таким образом, европейцев обвиняют в том, что с ними происходит, лишают возможности возразить, а взгляды большинства выставляют не просто опасными, а маргинальными. Из всех европейских стран, пытающихся провести этот эксперимент, Швеция — одна из самых интересных, не в последнюю очередь потому, что в ней наиболее жестко соблюдается политический и медийный консенсус из всех стран Европы. Несмотря на это или благодаря этому, политика в этой стране меняется быстрее, чем где бы то ни было.

На первый взгляд может показаться, что ситуация в Швеции отличается от ситуации в других европейских странах. Единственная страна, в которой в 2015 году уровень иммиграции был сопоставим с Германией, Швеция, в отличие от Германии, не кажется придавленной грузом своей истории. Напротив, она представляет себя на условиях своего политического класса: как либеральная, благожелательная «гуманитарная сверхдержава». Этот самый северный форпост Европы с населением менее 10 миллионов человек славится своими расходами на социальное обеспечение, высокими налогами и высоким качеством жизни. Но проблемы, с которыми она столкнулась в связи с иммиграцией, такие же, как и везде.