Что-то в них мне кажется знакомым. Эту форму и выправку я видела тысячу раз, но я определенно знаю эти глаза… Встряхнув головой, я решаю, что, вероятно, просто видела его раньше. У меня есть привычка запоминать некоторых красивых солдат (и потом мечтать о них), которые то появляются, то исчезают, подчиняясь ротации; были здесь однажды потрясающие солдаты из канадских войск, и я отчетливо помню, что мне было труднее, чем обычно, не опаздывать на работу, поскольку я слишком долго любовалась их красивыми широкими плечами. Я иногда спрашиваю отца, не планируют ли они как-нибудь вернуться, но сегодня я совершенно не против переключиться на эту парочку гренадеров.
Я прохожу мимо часового и вдруг останавливаюсь как вкопанная. Нет. Не может быть. Это не может быть он. Эти глаза. Я помню эти глаза. Забыв на мгновение, где нахожусь, я шаркающей, почти лунной походкой двигаюсь назад, пока не оказываюсь прямо напротив. Передо мной возвышается его широкая грудь, затянутая в красный мундир, а я щурюсь на его лицо. Это он. Лорд Фонарный столб – вчерашний жуткий пижон, которого я чуть не переехала, как бульдозер, в припадке идиотизма. Жуткий пижон, которому категорически не понравилось означенное действие. Я инстинктивно потираю кончики пальцев: мой ноготь, отливающий фиолетовым, – напоминание о том, что наша неприятная встреча все-таки не была сном.
Но как это может быть он? Джентльмен с дикцией, достойной принца, заставивший меня поверить, что у него хватит политической власти сделать так, что я просто исчезну, на самом деле… гвардеец? Солдат-пехотинец? Не поймите меня неправильно, это высокоуважаемая работа, но обычно ей занимаются ребята из рабочего класса, которым было тяжело в школе и теперь требуется немного дисциплины в жизни. Хотя, вспоминая его резкость, скажу, что ему определенно не помешали бы несколько уроков вежливости.
Прежде чем я успеваю как следует осознать, что не буду арестована за то, что случайно оскорбила члена королевской семьи, каменное лицо… подмигивает?
Он мне только что подмигнул!
Вскрикнув от удивления, я спотыкаюсь и со всех ног улепетываю оттуда. Как, черт возьми, можно быть такой идиоткой и забыть, что за всей этой шерстью и мехом скрывается живой человек? Который видит меня точно так же, как я вижу его! Я обмахиваю лицо руками, жар моего стыда разливается по щекам. Неужели я не могу прожить ни одного дня, не вляпавшись в очередную социальную катастрофу? А ведь еще даже девяти утра нет!
Как только я прихожу на работу, Кевин, естественно, усугубляет ситуацию, комментируя странный румянец на моем лице, отчего я, разумеется, краснею еще больше. Но я слишком занята тем, что бесконечно проигрываю у себя в голове то дурацкое подмигивание, поэтому не отвечаю ему и просто опускаюсь в кресло. Под тяжестью, удвоенной весом моего стыда, старое сиденье издает какой-то демонический скрип, и я молча молюсь всем богам, чтобы оно наконец прекратило мои страдания и засосало меня в свой колючий ворс. Хотя, с другой стороны, я почти уверена, что это кресло Кевина, которым он пытается стратегически поменяться со всеми в офисе, дабы от него избавиться, а я не горю желанием оказаться в столь непосредственной близости от того места, где восседала его задница.
Я включаю компьютер, и на экране автоматически возникают знакомые закладки. У меня постоянно открыты четыре сайта по трудоустройству, и каждую свободную секунду я стараюсь потратить на поиски работы, которой мне действительно нравилось бы заниматься всю оставшуюся жизнь. Этим утром, обновив каждую страницу по крайней мере по три раза, я не получила ни одного предложения, способного избавить меня от постоянного смущения и прозябания.
Вскоре у моего окошка появляется клиент и отвлекает меня от списка отказов, выстроившихся в очередь в почтовом ящике. Мужчина с поджатыми губами тарабанит по стеклу, периодически принимаясь что-то бормотать. Полагаю, мне ничего не остается, как выполнить свою работу, так что я нацепляю лучшую из своих фальшивых улыбок и привычно начинаю:
– Доброе утро, сэр. Добро пожа…
– Два взрослых, три детских. Вы и так заставили меня ждать, так что потрудитесь поторопиться.
Я поворачиваюсь к компьютеру, и моя улыбка превращается в гримасу. Сворачивая вкладку «Вакансии: менеджер по вопросам наследия», я возвращаюсь к реальности и делаю то, чего требует мой чудесный клиент.
После сотого клиента (все сто такие же очаровательные, как и первый) у меня начинает болеть рот от постоянно натянутой улыбки. Я убегаю в кухню, а мысленно все возвращаюсь к сегодняшнему утру, и поток цветастых вариаций на тему «ты просто шут гороховый» возобновляется.
Не нагруженная сегодня мучительным наказанием, я решаю, едва пробило пять часов, прогуляться до кладбища домашних животных, удобно расположенного настолько далеко от часовых, насколько это возможно. Вообще-то я не любительница готических прогулок по кладбищам в стиле Мэри Шелли [9], но конкретно там царит какое-то особое умиротворение. Про него вообще мало кто помнит, так что можно спокойно отдохнуть от шумной деревни за его стенами. Единственное место, где меня не сопровождает мигающий из угла красный глазок, – буквально! – это мой туалет, так что волей-неволей привыкаешь к тому, что за тобой все время наблюдают.
Кладбище домашних животных находится в тихой, заросшей части рва. Пару столетий назад оборонительный ров все же пришлось превратить в гостеприимный сад – после того, как он стал самой большой помойкой в Лондоне и погубил больше людей внутри Тауэра, чем нарушителей снаружи. Эта его часть не такая широкая, как остальные, и плотная растительность, обрамленная высокими стенами, создает атмосферу уединения, словно маленький лес в центре города.
Миниатюрные надгробья расположены у подножия стен, и выгравированные имена собак и кошек давно минувших дней проглядывают из-под мшистого одеяла. В конце кладбища есть скамейка, заросшая плющом; стебли так туго оплетают деревянные планки, что кажется, будто те тоже проросли из самой земли, а их единственным столяром была мать-природа.
Смотрительница воронов органично вплетается в пейзаж. Она сидит на самом краю скамейки, задрапированная листвой, и ее многочисленные серо-зеленые кофты – как камуфляж на фоне природы. В жестких черных волосах поблескивает седина, и даже теплой весной она убирает волосы под бордовый платок; завершают образ коричневая юбка и шерстяные колготки, которые исчезают в потрепанной паре кожаных ботинок, вросших в землю, как корни дерева. Я никогда не видела никого, принадлежащего земле больше, чем она. Проходя мимо нее, можно и в самом деле поверить, что она выросла там, как цветы и трава.
Иногда я забываюсь, сидя рядом с ней, глядя, как вороны подлетают и нежно поклевывают семена у нее в волосах, и теряю счет времени. Говорит она очень мало – впрочем, когда это происходит, все слушают ее, словно внимают словам пророка. Но вместо этого она предпочитает разговаривать исключительно со своими птицами. Я видела, как она часами сидела там и беседовала с ними, разделив на всех пачку печенья: свое она макала в остывшую чашку чая, а их – в пластиковый стаканчик с мышиной кровью. И я на самом деле верю, что они ей отвечают. Она мудра по-своему, как будто наблюдает за тем, что происходит внутри Тауэра, с высоты птичьего полета.
Я молча занимаю свое обычное место рядом с ней. Ей так больше нравится, поскольку она считает светскую беседу бесполезной тратой слов. Вместо этого она насыпает щепотку семечек мне на колени, и я замираю. Через некоторое время маленький черный дрозд садится на мои рабочие брюки и клюет семечки одну за другой, а затем улетает, так же молниеносно, как прилетел, не оставляя никаких доказательств того, что он вообще здесь был.
Мы сидим так до тех пор, пока легкий вечерний ветерок не начинает забираться под складки моей рабочей блузки. Я встаю, и тогда, еле различимый на фоне городского шума, раздается ее глубокий голос: «Не бойся высоты, дитя. Твои крылья подхватят тебя еще прежде, чем ты успеешь ими взмахнуть». Еще один образчик ее абстрактной философии.
