– Если ты думаешь, что это ужас, ты еще не видел другую руку. – Улыбаюсь я и смотрю на свои руки в веснушках, перемешанных со следами чернил на костяшках пальцев.

– А что ты любишь читать? Или даже так – какие книги ты предпочитаешь уродовать? – Теперь он не спускает с меня глаз, и я вспыхиваю от интенсивности его взгляда.

– Что угодно с широкими полями, на которых можно писать, если слова на странице пробуждают во мне реальные эмоции. Разве не удивительно, что то, как мы складываем все те же двадцать шесть [12] букв нашего алфавита, черным по белому, на странице, может тебя реально изменить, заставить что-то почувствовать. – Я позволяю себе посмотреть на него, но смущаюсь и отвожу взгляд. – Вообще, я фанат истории, так что читаю все, что с ней связано: и художественную литературу, и нет, и даже немного фэнтези, и кучу всего романтического. Хотя я обязательно отмечаю все исторические недостоверности.

Он усмехается.

– У меня то же самое с фильмами и телепрограммами про военных. Ты видела когда-нибудь серию «Шерлока» про королевского гвардейца? По сюжету он гренадер, но они нарядили его в валлийский мундир и шотландскую медвежью шапку. Я до сих пор не могу успокоиться. – Он говорит оживленно, а я наблюдаю за ним. Он держит руки на коленях, но они неспокойны, как будто он сдерживает себя от того, чтобы начать активно жестикулировать. – Тебе, наверно, нравится гвардейская библиотека. Хотя, уверен, писать на полях ее книг запрещено под страхом смерти.

Я моргаю в замешательстве.

– Ты там не была? – догадывается он.

– Я даже не знала, что у нас есть библиотека, – признаю я, чувствуя себя немного преданной отцом, который никогда мне про нее не рассказывал. Возможно, он знал, что если я ее увижу, то так и останусь там навечно.

– Ну да, конечно, откуда тебе знать про нашу офицерскую.

– Офицерскую? – Я капитально заинтригована.

– Там есть огромная библиотека, в ней полно столетних книг в кожаных переплетах, под караульным помещением в казармах Ватерлоо… в Королевской сокровищнице, я имею в виду. Практически никто из ребят книгами особо не интересуется, так что в основном они там просто пылятся.

– Мне всегда было интересно, что у вас там происходит в караулке. Это единственное место в Тауэре, куда мне нельзя, и я ни разу не слышала историй про то, чем вы там занимаетесь.

– Мы стараемся. – Он озорно смеется. – Знаешь что, а давай я тебя проведу туда, чтобы ты по достоинству оценила библиотеку? В качестве настоящего извинения. – Он снова указывает на мою руку.

– Правда? Ты можешь? Как? – Я выпрямляюсь, сидя на стене, и поворачиваюсь к нему.

Он кивает, но смотрит мимо.

– А как, ты думаешь, нам столько времени удается поддерживать репутацию одной из тайн Тауэра? – Он встает одним быстрым движением, пытаясь скрыть застенчивую улыбку. – Кстати, о гвардейцах – боюсь, мне пора возвращаться на службу.

– Да-да, конечно, мне тоже. Билеты сами себя не продадут. И не уверена, что наш добрый старый король Чарли будет доволен, если его драгоценности украдут из-за того, что один из гвардейцев распивал горячий шоколад в парке. Спасибо тебе еще раз, Фредди.

Он убирает кудри под фуражку, встает по стойке смирно и коротко кивает.

– Когда настанет время, я приду и найду тебя.

И снова подмигивает. Я слегка усмехаюсь и качаю головой, а он уходит, чеканя шаг и не оглядываясь.

Возвращаться на работу мне почти физически больно. Я заранее боюсь всего, что скажут Энди с Самантой, да и Кевин тоже, без сомнения. По крайней мере, моя глупенькая жизнь их развлекает.

Я достаю из кармана телефон и поверяю сообщения. Помимо Брэна, единственная цепочка сообщений – с мамой. Ну, не уверена, конечно, что это можно назвать полноценным диалогом. Голубые облачка, в которых мои собственные слова все расположены слева, одно под другим, никогда не прерываются ответами, хотя я отматываю месяцы и месяцы назад. Мама не может мне ответить; я отлично это знаю. Но когда она только умерла, самым тяжелым в ту пору было продолжать жить и делать все то, что мы часами обсуждали, и больше не иметь возможности рассказать ей об этом. Поэтому я так и не остановилась. Каждый раз, когда я ловлю себя на мысли «надо сказать об этом маме», я так и делаю. Иногда это просто фотография Кромвеля – какая-нибудь особенно милая, или когда он хулиганит, иногда – строчки и строчки бессвязных мыслей.

Именно в такие моменты я понимаю, как сильно по ней скучаю. Колесить по стране, следуя за отцом по военным базам, значило, что мы всегда были вдвоем – только я и она; мы были лучшими подругами, и это было почти идеально. У нас не было запретных тем, и она узнавала практически обо всех моих секретах еще до меня самой. Она была моей темноволосой версией во всем, и я на самом деле не понимаю, кто я без нее. Без нее я чувствую себя так, словно кричу в лицо миру, который не может или не хочет меня услышать.

В последние недели, вплоть до сегодняшнего дня, с ее безответным телефоном я и общалась больше всего. Люси и Кромвель не в счет, разумеется. С тех пор как мы потеряли маму, наши отношения с отцом изменились, и мы в основном придерживаемся «безопасных» тем типа телепрограммы. С остальными же я поддерживаю светскую беседу, самым приятным – отвечаю на несколько вопросов о работе, но на том разговор и кончается, так толком и не начавшись. Меня буквально каждый день окружают тысячи людей, и все же я совершенно одна.

Я проматываю мамин контакт, и на этом цепочки сообщений резко заканчиваются: большинство эсэмэсок было получено в прошлое Рождество от дальних родственников, решивших не посылать открыток. Я бросила всех своих друзей, чтобы быть девушкой Брэна, даже не понимая, что отталкиваю всех ради него.

И теперь мне не к кому обратиться, у меня нет лучшей подруги, чтобы позвонить после драматического дня или выплакаться, когда все, что тебе нужно, – чтобы тебя выслушали и вытерли слезы.

Кроме маминого телефона. Я посылаю ей очередное сообщение, в котором рассказываю о Фредди, кратко пересказываю серию наших странных и неловких взаимодействий и заканчиваю подробным описанием его внешности – она бы оценила. Я просто надеюсь, что ее номер никому не передали и последние пару лет никто тайно не читает про все мои горести и секреты, потому что новый виток событий явно показался бы случайному читателю немного жутковатым.

Когда я возвращаюсь на работу, до меня долетает резкий голос Кевина из другой половины офиса. Я отключаюсь от того, что он говорит, но его слова сопровождает дружный девичий смех. Его я тоже игнорирую и, недовольно пыхтя, проскальзываю к себе в кабинку.

Поднимая жалюзи, я вновь предстаю перед публикой, и шок от увиденного вдавливает меня обратно в кресло, а сердце на минуту замирает. Призрак Анны Болейн стоит у моего окошка, голова при нем – и жемчужное ожерелье тоже. Кресло на колесиках выскальзывает из-под меня, и я падаю на пол, с глухим стуком приземляясь на копчик.

– С вами все хорошо? – участливо спрашивает тюдоровская королева, шлепая свой айфон на выступ под окном.

В этот момент к ней присоединяется еще один, практически такой же призрак, а где-то в районе ног появляется и детская версия, причем у малышки головной убор все время сползает на глаза. Фанаты Анны Болейн…

– Можно нам купить билеты, чтобы увидеть Анну, мамочка? – Девчушка машет в мою сторону единственной розой, пока я забираюсь обратно в кресло.

– Конечно, дорогая, и ты сможешь положить эту прекрасную розу на ее могилу, – говорит самая старшая Анна самой маленькой. – Можно нам три билета, пожалуйста?

Кивая, я выполняю приказ королев и отправляю их к могиле их кумира. Я наблюдаю, как толпа расступается перед ними, а они изысканно, по-королевски машут руками, играя свои роли с абсолютной серьезностью.

Мне отчаянно необходима другая работа.

За пять дней, прошедших с нашей последней встречи, Брэн позвонил мне семнадцать раз. Сообщения, сопровождающие неотвеченные звонки, варьируются от «пожалуйста, детка, я тебя люблю» до «пошла на хер, шлюха». Он всегда был очаровашкой. К счастью, угроза в лице моего огромного гвардейского «бойфренда», кажется, отбила у него желание контактировать со мной физически.