В конце концов я прихожу в себя и понимаю, что в суматохе умудрилась выбить у него из рук полированную деревянную шкатулку, которая теперь валяется, раскрытая, на бетоне. Ее без сомнения дорогущее содержимое поблескивает в темноте. У меня внутри все обрывается. Мы одновременно кидаемся поднимать драгоценность – и сталкиваемся в процессе головами; к сожалению, его густые волосы не смягчают удар. Моя и без того уже пострадавшая голова взрывается от боли, из глаз сыплются искры. Незнакомец тоже морщится, а я замечаю, что он крепко держит меня за руки, не давая окончательно рухнуть башкой на бетон.

Неловко высвободившись из его хватки, я снова пытаюсь дотянуться до шкатулки, но, разумеется, он со своими длинными конечностями хватает ее первым и захлопывает крышку прежде, чем я успеваю отдернуть пальцы. Мои под корень обкусанные ногти пульсируют от боли, и я с шипением вжимаю их в ладонь. Единственный плюс этого столкновения заключается в том, что свежеприщемленные пальцы прекрасно отвлекают меня от боли в голове.

Мужчина все еще прижимает телефон плечом к уху и бесстрастно продолжает прерванный разговор с невидимым собеседником, не обращая ни малейшего внимания на то, как я сжимаю пострадавшие пальцы.

– Я перезвоню, отец. Да, оно у меня. Да, сэр. – Он выпрямляется во весь рост и убирает телефон в карман.

– О черт, о нет. Мне так жаль, я не хотела, я… я не… я… – заикаюсь я, и он наконец обращает на меня внимание.

– Да кто вы вообще такая, чтобы так со мной разговаривать? Вы что, совсем не смотрите, куда идете?

Каждый слог звучит идеально, никаких просторечий. Он мог бы обругать самого короля, и тот все равно остался бы под впечатлением от его произношения и интонации. Тут я вспоминаю, где именно мы стоим: недалеко от Дома Короля – резиденции констебля [7] Тауэра. Человек, живущий в этих стенах, – глаза и уши короля в Тауэре, лорд Герберт. Выйдя в отставку с поста командующего всей Британской армией, он занимается теперь организацией всевозможных торжественных ужинов внутри Тауэра для всех важных мужчин, женщин и детей, ступающих на британскую землю. И я практически на сто процентов уверена, что только что оскорбила одного из его гостей. Возможно, у него даже титул есть. Или он богатый посол какой-нибудь страны, способный сделать так, что я бесследно исчезну задолго до восхода солнца.

Мужчина смотрит на шкатулку: у нее слегка пострадал один угол – откололся лак, и сбоку торчат острые щепки. Очевидно расстроенный, он запускает руку в волосы, отворачивается от меня, щипает себя за переносицу и что-то бормочет себе под нос. Его статный образ рушится, когда он снова нагибается, чтобы подобрать осколки. У меня комок поднимается к горлу, и я не понимаю, из-за чего именно – из-за желания заплакать или подступающей тошноты.

– Нет, сэр, ни в коем случае. Я вас не оскорбляла! Я обращалась сама к себе! – Я очень стараюсь скрыть свой йоркширский выговор, принося извинения, но у меня нет шансов стереть нанесенную обиду. Я показываю на шкатулку: – Я заплачу! За новую…

Это абсолютная ложь. Если шкатулка такая дорогая, какой кажется на вид, мне придется ограбить банк, чтобы ее заменить. К счастью, он никак не реагирует на мои слова и открывает шкатулку, чтобы проверить ее содержимое. Оттуда сияет ряд сапфиров, соединенных вместе тончайшей серебряной цепочкой. Он выдыхает с видимым облегчением, но озабоченное выражение так и не сходит с его лица, и я чувствую, как почва начинает выходить у меня из-под ног. Выровняв дорогущие камешки, он снова запускает руку в свою шевелюру, и прежде, чем я успеваю вымолвить хоть слово, чтобы вытащить себя из той ямы, в которую сама себя и загнала, этот устрашающе красивый человек поворачивается на каблуках своих безупречно начищенных ботинок и удаляется.

Руки мои немного дрожат, пока я смотрю, как он пересекает двор; пальцы болят, и я трясу кистью руки, стараясь стряхнуть с себя ощущение, оставшееся от встречи. Пока я наблюдаю за ним, золотые часы бьют шесть. Они находятся в самом сердце Королевской сокровищницы, самого длинного здания в Тауэре, протянувшегося почти во всю длину северной стороны двора. Здания, за которым незнакомец пропадает из вида. Как только исчезает его широкая спина и затихает резкое эхо его ботинок, вышагивающих по мостовой, я срываюсь с места и бегу так быстро, что, добежав до собственной двери, уже практически задыхаюсь.

– Ты в порядке, Мэгги, милая? – спрашивает отец из своего кресла наверху. – Заблудилась, что ли? – Я слышу, что он улыбается.

– Да это Кевин снова… – кричу я в ответ. Отец не отвечает, но я слышу его глухое ворчание и представляю себе, как он тихонько костерит моего босса за те качества, которые ему больше всего не по душе.

На самом деле именно отец стал причиной того, что Кевин так сильно меня невзлюбил всего за несколько недель моей работы. Отец застукал его в довольно пикантной позе с заместительницей губернатора Тауэра позади Сокровищницы. Отец ничего мне не сказал и никому не говорил, что случилось, – до тех пор, пока новость не устарела. Но когда через пару недель поползли слухи о романе, Кевин сложил два и два, получил пять и немедленно выбрал меня козлом отпущения. С тех пор он изо всех сил старается сделать так, чтобы рабочая смена была для меня бóльшим кошмаром, чем ночь, проведенная с Генрихом VIII, и конечно, его верноподданные – мои коллеги – следуют за ним во всех смыслах.

Не прерывая отцовских размышлений, я иду прямиком в душ. Я стою там до тех пор, пока в бойлере не заканчивается горячая вода, и лишь тогда чувствую, что мое давление нормализовалось, – впервые с тех пор, как я проснулась.

Смыв с себя запах мужской школьной раздевалки, я тихо сажусь на балконе со столь необходимой мне чашкой чая с молоком и кусочком сахара, дымящейся на парапете.

Люси, самая молодая и энергичная из вороних, сидит на зубцах крепостной стены и смотрит на меня. Ее гладкие черные перья отливают синевой в лунном свете, когда она встряхивает и потом приглаживает их своим длинным клювом. У меня за спиной глухо подвывает Кромвель – он глядит в окно моей спальни, и его пушистые бровки недовольно нахмурены от того, что приходится сидеть в стеклянной тюрьме, вместо того чтобы потрепать кое-кому перышки. Ему невдомек, что на самом деле я защищаю его. Люси, птичка размером с джек-рассела, сидящая как королева, проглотила бы мою пушистую закуску целиком, будь у нее шанс.

Она прыгает по стене, негромко щебеча, а потом легонько стучит клювом по рукаву моей пижамы. Я провожу пальцем по ее голове – знаю, что ей так нравится, – и она удовлетворенно щелкает клювом. А Кромвель по-прежнему упирается лапами в стекло и время от времени принимается его облизывать, ревниво требуя и себе немного внимания.

– Он такой же дурачок, как и его мамочка. – Я кивком показываю на мокрое от слюны окно. Люси по-прежнему смотрит на меня так, словно слушает и понимает. – Ну почему у меня не может быть хотя бы одного нормального дня, а? Кажется, сегодняшний побил вообще все рекорды.

Я потираю шишку на лбу и не могу решить, что заставляет меня поморщиться, – боль или воспоминание о неловкости. Я подношу чашку с чаем к губам, и мой легкий вздох сдувает пар от лица.

– Знаешь, иногда мне хочется тоже стать птицей. Я бы сразу улетала, как только кто-нибудь соберется подойти ко мне, и садилась бы на самую высокую стену, чтобы наблюдать издалека за творящимся хаосом. Хотя, зная меня, я была бы первой птицей с боязнью высоты; так что я бы просто засела в гнезде, пока меня не вышвырнул бы оттуда шторм.

Люси не сводит с меня черных перламутровых глаз и вопросительно наклоняет голову. Я вытягиваю один из стульев из-под маленького столика и сажусь рядом с ней.

– Ну слушай тогда, расскажу тебе, что случилось.

Третий звонок будильника все-таки выдергивает меня из очередной ночи, полной сновидений. Я заставляю себя вылезти из кровати; ни за что не доставлю Кевину удовольствия снова наказать меня за опоздание. Глядя в зеркало, я вижу, что шишка на лбу превратилась в чудесный черно-лиловый синяк, сползший на глаз, как если бы я попыталась, закрыв глаза, сделать себе черным фломастером татуировку, как у Майка Тайсона. Залезая в душ, я все еще думаю о событиях прошлого вечера. Сборы занимают почти час: укладка волос, глажка формы – а я все стараюсь забыть сердитые глаза незнакомца.