Заглядываю в гостиную, чтобы попрощаться с отцом. Он сидит откинувшись на спинку в своем кресле в углу, в руке – пустая тарелка, которой он вяло пытается поймать капли заварного крема, застрявшие, словно мухи, в паутине его бороды. Красные подтяжки обрамляют еще одну пеструю футболку; отец рассеянно машет мне в ответ, не в силах оторваться от повтора полицейской драмы восьмидесятых, и бормочет себе под нос, что у него были точно такие же ботинки и стрижка, как у детектива в фильме.
Ричи точен, как часы, – уже на улице, занимается своей клумбой.
– Доброе утро! – улыбаюсь я ему. Он так увлечен собиранием опавших с его роз лепестков, что вздрагивает, увидев меня. Хотя, честно говоря, тот факт, что я сегодня утром мало похожа на человека и не выбегаю, по своему обыкновению, как сумасшедшая из дверей, тоже может быть причиной его удивления. Он машет рукой и отвечает с тяжелым корнуэльским акцентом, из-за чего мне требуется секунда, чтобы перевести его слова. Я представляю, что в другой жизни он мог бы быть фермером, который каждый день проходит по полю между рядами своих колосьев и бормочет что-то на своем языке, понятном лишь земле и птицам.
У меня остается еще десять минут до начала смены, и я решаю пойти на работу живописной дорогой: ныряю за гаражи, не доходя до восточного бастиона, и поднимаюсь по ступеням тайной лестницы. Как у любой лестницы в Тауэре, у этой тоже имеется своя встроенная система защиты, стопроцентно успешная: ступеньки такие шаткие, что я не могу перешагнуть больше трех за раз, чтобы не воткнуться лицом в бетон. Проход широкий, но закрытый. Кирпичи здесь всегда влажные, и жутковатый звук капели синкопирует с эхом моих шагов. В углу горит оранжевый фонарь, который бросает причудливые тени на каждую поверхность, находящуюся поблизости.
В тот момент, когда я снова вижу свет в конце тоннеля, сердце у меня в груди сжимается от страха. Там, где кончается проход, на стенах сидят проволочные скульптуры зверей. Металлические пасти искривлены в первобытном крике, а варварские клыки поблескивают в утреннем свете. Именно поэтому я никогда не хожу здесь ночью: в лунном свете кажется, что тела зверей постоянно меняют форму. Звезды заполняют их проволочные глаза, и выглядит это очень угрожающе. Я все время представляю себе, как они оживают, словно в фильме «Ночь в музее», пускаются в фантастический, разрушительный набег на Тауэр и не берут пленных.
Когда-то Тауэр и в самом деле был домом для подобных созданий. Здесь был зверинец, наполненный экзотическими животными, привезенными в качестве даров монархам от монархов и посаженными на цепь. Слоны и львы, белые медведи и обезьяны, все как один пленники, оставленные уничтожать друг друга и всех, кто попадется им в лапы. Я бы их пожалела, если бы скульптуры, увековечившие их память, не заставляли меня – взрослого человека, у которого есть настоящая работа и который платит настоящие налоги, – бояться проволоки.
Миновав наконец парад бабуинов, я выхожу во двор и снова оказываюсь лицом к лицу с Белой башней. В утреннем свете она выглядит благородно. Каждый обветренный кирпичик сияет, словно бриллианты в королевской короне: прекрасные и уникальные по отдельности, но ослепляюще великолепные вместе. Юнион Джек величаво полощется на флагштоке, гордо паря над Лондоном. Несмотря на то что его давно уже окружили небоскребы, полные одинаковых светло-бежевых офисов, Тауэр не дает себя затмить. Пусть он не такой высокий и изощренный, как его соседи, но его красота – в исторической силе, и ее невозможно повторить. Оказавшись у ее подножия, понимаешь, что нет здания ни более внушительного, ни более величественного, чем Белая башня. Стоять в ее тени – значит чувствовать, будто тебя перенесли в другое время; просто смотреть на нее кажется привилегией, доступной лишь королям.
Одетые в черное с ног до головы, уборщики машут метлами и собирают мусор в бесконечной битве за то, чтобы сделать землю, на которой стоит Тауэр, достойной его красоты. Я каждому желаю доброго утра. По широким ответным улыбкам никогда не скажешь, что рабочий день у них начался еще до того, как звезды сошли с небосвода.
Один из уборщиков выключает пылесос для листьев, чтобы поговорить со мной.
– Видел, как ты вчера приложилась! Ты в порядке?
Я никогда его раньше не видела и, разумеется, не знаю его имени, но догадываюсь, что благодаря круглосуточному видеонаблюдению он знает обо мне больше, чем я сама. Это происходит постоянно, и потому мои мечты об одиночестве кажутся такими утешительными. Когда шагаешь по булыжным улицам и знаешь, что за тобой все время наблюдают, даже простой поход в магазин превращается в весьма нервное предприятие, особенно если быть такой неуклюжей, как я.
Стараясь сохранить лицо, я показываю на ушибленный лоб и смеюсь:
– Просто небольшой синяк; задета скорее моя гордость, а в остальном все в полном порядке, спасибо, – преувеличенно бодро улыбаюсь я, и он смеется в ответ. Я двигаюсь дальше, не желая продолжать разговор; конечно, с его стороны было очень мило спросить меня о самочувствии, но в результате он только заставил меня снова пережить всю неловкость ситуации.
Подходя к Королевской сокровищнице, я вижу, что гвардейцы уже на посту. Похожие друг на друга как две капли воды. Я с трудом замечаю в них проблески жизни: они стоят по стойке смирно, замерев, словно статуи, даже когда на них не глазеют туристы, следящие за каждым движением гвардейцев в надежде обнаружить живую реакцию на происходящее. Красные мундиры украшены золотыми пуговицами, так идеально отполированными, что в каждой отражается Тауэр. У каждого гвардейца есть ружье, его приклад упирается в ладонь так, чтобы отточенный штык на противоположном конце попадал в зону периферийного зрения. Судя по тому, как острия ловят свет и сияют, словно расплавленное серебро, могу сказать, что хозяева провели немало часов, склонившись над ними с куском ткани, пропитанной серебряной полиролью. Медвежьи шапки закрывают гвардейцам большую часть лица, и я уверена, что черный мех щекочет им уши. Похоже, это самая надоедливая бахрома в мире; я бы сразу провалила всю подготовку, пытаясь, как капризный ребенок, сдуть мех, который все время лезет в глаза.
Пять разных пехотных полков стоят здесь на посту: Колдстримский, Гренадерский, Шотландский, Валлийский и Ирландский. Они по очереди несут караул у королевских дворцов в Лондоне, охраняя здания и их ценное содержимое, и меняются каждые несколько дней. Иногда к ним присоединяются Королевские военно-воздушные и морские силы, а также Гуркхи [8]. Сине-серые мундиры воздушных сил, яркие белые фуражки – морских и кривые ножи кукри, которые носят Гуркхи, привносят приятное разнообразие.
Посмотрев на часы и убедившись, что у меня еще есть время, я принимаюсь разглядывать двух сегодняшних часовых, пытаясь определить, к какому полку они принадлежат. Изучив их форму, я прихожу к выводу, что они из гренадеров. Нетренированному глазу яркие мундиры разных полков кажутся неотличимыми друг от друга, но я вижу, что эти парни – «грены», потому что с правой стороны их медвежьих шапок торчат ярко-белые султаны, пуговицы расположены на идеально равном расстоянии друг от друга, а на воротничках с обеих сторон вышито то, что они называют «правильно взорвавшейся гранатой», – хотя, на мой взгляд, это больше похоже на пару бадминтонных воланчиков.
Поскольку вокруг нет ни одного туриста, картина выглядит выпавшей из времени, и эти двое, стоящие там, могли бы вдохновить какого-нибудь старинного художника; будь у меня возможность запечатлеть этот момент, я бы кого угодно запросто убедила в том, что этой сцене несколько столетий.
В какой-то момент я прохожу мимо гвардейцев, разглядывая их униформу, словно офицер, готовый отослать их к Его Величеству для инспекции. Дохожу до второго и замечаю, что он возвышается над первым. У него прямой нос, остро очерченный подбородок мог бы, кажется, разрезать металлическую цепочку на медвежьей шапке. Ну просто образцовый солдат во всех смыслах этого слова. Нельзя не отметить смотрящие из-под темных волос глаза. Сине-зеленые зрачки светятся на фоне бледного лица – глаза тоже неподвижны, только медленно моргают и дисциплинированно смотрят вдаль.
