— Федька, иди-ка сюда.

Перестав примерять к плечу новенькое ружье с кремневым замком, боярич Федор Захарьев-Юрьев быстро подошел к облаченному в вороненый кавалерийский доспех четвероюродному брату.

— Глянь-ка наплечники сзади: не слишком свободно прилегают?

Готовился к проверке укреплений и крепостей Большой засечной черты и царевич Иван: к примеру, в этот дождливый денек вместе со своим дружком-ближником с самого утра засел на верхнем поверхе трехэтажной Оружейной палаты. Где сначала лично принимал простенькие бехтерцы, наборы поручей-оплечей и шлемы для новых постельничих сторожей с красной кожей и нездешними лицами — заодно оценивая воинскую справу прямо на ее новых хозяевах. Большая часть ирокезов уже плыла через океан обратно в родные леса, чтобы рассказать вождям и шаманам Союза пяти племен обо всем увиденном и услышанном; меньшая же пожелала поучиться тому, как воюют на другом континенте, и, может быть, самим добыть в предстоящих боях великую славу и богатую добычу. И конечно, драгоценный опыт, дабы по-праву возглавить сотню соплеменников, что прибудут в следующем году на Русь!

— М-м?.. Лишнего зазора нет. Ты же сам говорил, что доспех обновили с малой поправкой на вырост?

Брякнув снятым шлемом о дерево узкого стола, на котором в строгом порядке лежало оружие и запасной бехтерец царевича, семнадцатилетний воитель прошелся вдоль окон залы, помахивая руками и скручивая корпус влево-вправо. Потом выхватил из оружейной стойки массивную саблю-килич, крутнул ее раз, другой, третий — так, что турецкий клинок истаял в воздухе от скорости, рассыпаясь на отдельные блики отточенной стали. Остановив руку на середине секущего маха, еще немного поводил плечами и торсом, затем вбросил саблю обратно и неуверенно протянул:

— Нет, ну так-то оно конечно…

Позаботившись о будущих подданных, Ваня не забыл и про себя: несмотря на недавнюю тяжелую хворобу, молодое тело быстро восстанавливало былые стати — и даже более того, он еще немного подрос, почти догнав шириной плеч старшего брата. Так что пришлось мастерам Оружейной палаты заняться спешной переделкой составной кирасы и изготовлением новых наручей, ибо старые стали вдруг тесны. Еще заменой части пластин левого налядвенника[1]доспеха: во время дела при Ахуже до него на последних мгновениях своей жизни дотянулся копьем ловкий сеймен[2], попавшийся Черному царевичу под горячую руку и зажатый в ней тяжелый палаш. Тогда набедренник поправили прямо в походной кузне, по возвращении в Москву борозду от копийного железка дополнительно заполировали и заворонили — и все равно, при недавней примерке выяснилось, что он ощущается на теле как-то неправильно. Давит, чуть скашивает, и вообще…

— Дай-ка мне «гусарку»!

Одним слитным движением запрыгнув в укрепленное на деревянном «коне» отличное черкесское седло, синеглазый воитель поерзал, прислушиваясь к ощущениям. Затем принял от дружка оружие и малость попластовал воздух, оценивая свободу движений. Сменив гусарскую саблю на любимый кирасирский палаш, без труда повторил десяток секущих и колющих ударов: и хотя прямой клинок считался тяжелым, но летал он вокруг всадника ничуть не медленнее давешней узорчатой сабли. К слову, тоже любимой: у Ивана было большое сердце, в котором без труда находилось место еще и для кавказской шашки, а так же парочки толедских «испанок» в виде длинной шпаги и широкой даги. Правда, иногда он изменял булатным красавицам на охотах, развлекаясь там с рогатиной, тугим составным луком с охотничьими срезнями, или вообще колесцовыми ружьями и пистолями. Но после всех этих забав он все равно возвращался обратно к верным подругам, в качестве извинений самолично обихаживая их стальные тела точильным камнем, отборным льняным маслом и чистой тряпицей.

— Х-ха!

Прянув вперед-вниз в глубоком выпаде, царевич отдал палаш ближнику и немного поерзал в седле, крутя облитым сталью корпусом в уклонениях от от всех ударов и тычков, которые только приходили в его голову. Наконец, он чуточку грузно спрыгнул со своего «скакуна», невольно припав на пострадавшую на зимней охоте ногу; но тут же выпрямился и довольно констатировал:

— Вроде бы оно и хорошо. Надо бы мастеров наградить…

Договорить Ивану не дала резко распахнувшаяся массивная дверь, предварившая появление младшего брата. Причем Федор был нехарактерно злым, прямо от порога заявив:

— С-сучье племя! Правильно мне маэстро Челлини говорит: за каждую оплошку с них надобно крепкой палкой взыскивать!!!

В освободившийся дверной проем быстро заглянула пара постельничих стражей, аккуратно притворивших расписанную красками дверь: что же до четырнадцатилетнего царевича, то он, дойдя до края стола, ухватил один из лежащих там метательных ножей и остервенело швырнул стальную «рыбку» в большую колоду, сбитую из подтесанных в квадрат торцов бревен.

— Проверяю сегодня готовность седьмой водонапорной башни!

Второй нож, сверкнув в солнечном луче, вошел по рукоять возле первого.

— И узнаю!

Третий воткнулся наособицу, войдя в дерево чуть наискось.

— Что этот… Дерьмоед косорукий своровал как бы не треть железных прутьев и вязальной проволоки!!! И не просто покрал, а еще и умудрился тишком продать купцу из Любека! Мало того, что мне о том не донесли, так еще и залили бетоном днище накопительной цистерны как есть, с негодным «скелетом»!..

Не глядя ухватив то, что легло в руку, Федор отправил в колоду топорик-клевец, вошедший в сухое дерево на всю длину стального «клюва». За ним улетел очередной нож: правда, вошел он не острием, а рукоятью — что не помешало увесистой железке прочно укорениться рядом с обухом топорика.

— И ученики, к этому дерьмоеду приставленные, тоже хороши! Ни один с чертежами не сверился, все в рот Маттейке глядели… Межеумки тупоголовые!

Как вскрылся обман, Ивану объяснять нужды не было: наверняка итальянский зодчий чрезмерно нервничал, чем и привлек к себе внимание брата. Немного удивляло, что Федя принял все так близко к сердцу, потому как царевичи давно уже привыкли, что им регулярно лгут в лицо и вечно доискиваются милостей и корыстных выгод…

— Теперь бетон ломать, кирпичную кладку разбирать, наново ладить опалубку и новый «скелет». Как раз к первому снегу новую цистерну и зальют!

Ищуще скребнув пальцами вдоль опустевшей его стараниями столешни, Федор развернулся и в сердцах ударил по ней основанием ладони, заставив жалобно хрустнуть и просесть вниз одну из толстых досок.

— Блудоум миланский!!!

Опасливо наблюдающий буйство еще одного четвероюродного брата, боярич Захарьин-Юрьев уловил властный жест старшего царевича и поспешно вышел прочь — сразу же по выходу из малой залы вернув шапку на голову и облегченно перекрестившись. Оставшись вдвоем, Иван сел на стол возле насупленного братца и подхватил в руку один из метательных ножей, избежавших внимания Федора. Минут пять они просто молчали: младшенький постепенно успокаивался, выплеснув эмоции в бросках и финальном ударе, а старший брат просто сочувственно молчал и терпеливо ждал, играясь с коротким клинком. Наконец, когда один царевич легонько толкнул другого плечом, в малой зале неохотно зазвучали тихие слова:

— Утром… Не успел толком проснуться, прибегает Франка, и объявляет, что непраздна от меня!.. Прямо как пыльным мешком по голове заехали: пока с мыслями собрался, она мне протараторила, что любит… Ну, и все такое. Потом поревела малость: я ее, конечно, успокоил, но…

Спрыгнув на пол, Ваня ненадолго замер перед нахохлившимся братцем с закрытыми глазами, после чего облегченно констатировал:

— Печать на месте. М-м, Франка твоя, это ведь дочка итальянского зодчего Себастьяна Кессера? Коему батюшка поручил Публичную либерею отстроить?

— Она самая. Вань, я весь день как в тумане, не знаю, что и думать…

Издав короткий и необидный смешок, старший возрастом брат заметил:

— Тут не думать надо было, а сразу приказать подружке бежать к Домне на обследование. Или самому спросить: а точно ли от тебя дитя понесла?