– Нет, вообще защищает, – качает он головой. – Пока на вас эта одежда, вами нельзя играть, вот совсем! И в измельчитель нельзя!

– Ой… – кажется, мы это хором сказали.

Он не врет. Я чувствую, что он правду говорит, понимая теперь, почему хозяева были в покровах постоянно – чтобы защититься от таких же. Значит, поэтому нам не давали этой странной «одежды» – чтобы не было никакой защиты от хозяев. А зачем защищаться от хозяев, ведь игрушка же их собственность! Я задаю этот вопрос Семнадцатому, а он вдруг очень странные вещи говорить начинает.

– Ребенок, да и вообще человек, не может быть собственностью, – очень уверенно произносит он. – Вас всех обманули, чтобы вы были покорны воле этих зверей!

– А что это такое? – я уже совсем ничего не понимаю.

Сережа начинает убеждать меня и малышек в том, что разумные существа, люди, так поступать не могут. Нельзя играть живыми людьми, особенно так, как это делали с нами. И мне вдруг хочется на мгновение поверить, что это так, но перед глазами вдруг встает питомник, и я едва не засыпаю от охватившего меня ужаса. А он видит это и сразу же заключает меня в кольцо своих рук, при этом почему-то легче становится. Я с трудом вздыхаю, потому что невозможно это выдержать, а Семнадцатый только гладит меня.

– Не надо, не думай об этом, – просит он меня. – Лучше давай ваши имена повторим, потому что имя – это очень важно.

Ну раз он так говорит, то ему лучше же знать, правильно? Почему-то я все больше привыкаю к мысли, что Сережа знает лучше. И говорит он странные вещи, от которых голова болит да страшно еще становится, но что-то во мне отзывается на его слова. И еще слова о маме… Как он рассказывал, какие эмоции вкладывал – да он чуть не плакал оттого, что никогда не сможет обнять эту четную! И этим заразил меня.

Своим рассказом Сережа показал именно мне, что есть такие слова необычные: «заботиться», «ухаживать» и «любить». Не собственностью принимать, а чувствовать роднее и ближе всего, даже корма! Как у него так получилось, как? Я не знаю и не понимаю этого, но верю, что однажды наступит сказка, нам им показанная, а пока… Я прислушиваюсь, запоминая.

– Вот Тридцать четвертая у нас Инна, – произносит Сем… Сережа. – Сможешь повторить?

– Инна… – послушно повторяет четная, и я ощущаю всей собой – ей нравится это название!

– А вот Тридцать шестая – Веля, – продолжает этот необыкновенный нечетный.

– Веля, – с готовностью вторит она ему, и даже жест этот губами повторяет, становясь какой-то неуловимо другой. Совсем не игрушкой?

– А я? – лезет без очереди Пятьдесят шестая.

– А ты у нас Лета, – он растягивает губы, и четная повторяет за ним.

От этих названий мне становится теплее внутри, как будто в каждом таком слове сокрыта частичка сказки. Значит, правильно называться именно так?

Со мной связывается папа, он долго смотрит мне в глаза, а затем вздыхает, как будто хочет что-то неприятное сказать, но я не особо понимаю, в чем дело. Вроде бы нашалить не успел, с другой стороны, малышка-то точно никого другого не примет. Хотя о чем я думаю? Чужих детей не бывает!

– Я горжусь тобой, сын, – наконец говорит мне отец. – Но связался я не поэтому.

– Спасибо, пап, – улыбаюсь я, контролируя рукой спящую Катю. Цифры со лба ей удалила еще автоматика, я их только в протоколе нашел, но сны у нее так себе. Впрочем, мама много чего рассказывала, да и дед тоже, так что я, можно сказать, готов.

– Это случилось давно, – начинает в своем обычном духе он. – Одаренные дети отправились на экскурсию и пропали, их, конечно, искали, но…

– Но нашел их прапрадед, точнее их потомков, – киваю я, потому что семейную историю знаю.

– Да, сынок, – вздыхает папа. – Среди них были Лань Пивоварова и Чинь Циаль.

– Из нашей семьи, – добавляю я, потому что я-то Винокуров, мама фамилию менять наотрез отказалась.

– У Чинь было двое братьев, помладше и постарше, – продолжает отец, не реагируя на мои комментарии. – Старшего звали Сергеем. Он с Пивоваровым решил, что ищут не там, не те, не так, и угнал корабль, точно так же исчезнув. И вот теперь в мнемограмме твоей малышки…

– Он был на меня похож, – это не вопрос, я просто понимаю, о чем речь. Мама деду биологически не ребенок, значит, я на прапрадеда походить не могу, а вот на папиных родственников – легко.

– Как две капли воды, – кивает мне папа. – Сынок… Что бы ни случилось, мы всегда поддержим твое решение, береги себя!

– Куда я денусь, – негромко отвечаю я уже погасшему экрану. Такие слова – это не просто так, это папа что-то чувствует. Я, правда, тоже, но это детали, потому что пока мы в сложной ситуации.

Проснется моя маленькая, включу ей фильм для малышей, всяко проще будет донести основные понятия. Но вот то, что в ее памяти человек из далеких годов, а выглядит вполне сохранившимся, разрушает большинство моих построений – малышка действительно из чужой ветви реальности. Видимо, Отверженные там победили, принявшись целенаправленно уничтожать нас и наших детей, ведь они, судя по истории, просто маниакально любили мучить именно девочек. И дед что-то подобное рассказывал.

– Ну как ты тут? – негромко интересуется тетя Маша, заходя в каюту.

– Знаешь, я ее больше своим ребенком чувствую, чем сестрой, – неожиданно признаюсь я. – Да еще папин рассказ… Знаешь, мир, где возможно такое обращение с детьми, существовать не должен.

– А он и не существует, – вздыхает она.

Оказывается, мой предок попал в так называемую «основную ветвь», в которой не было деда. Никто не уничтожил «чужих», а те, кого мы зовем Отверженными, совместно с ними убили представителей тех народностей, из которых создалось известное нам Человечество. Поэтому наши дети для них – игрушки, но Разумные Галактики просто уничтожили эту фауну, а оставшиеся в живых дети оказались заморожены на много-много лет. Там, где они сейчас, фауны больше нет, но и Разумные вряд ли будут разбираться. Значит, дети в опасности…

– Нужен корабль, хоть какой… – понимаю я. – Их нужно спасти до того, как…

Тетя Маша все понимает, не зря она пришла с этим разговором ко мне. Но тут она останавливает меня, покосившись на пошевелившуюся Катю. Я принимаюсь гладить ребенка, отчего она снова погружается в спокойный сон. Пока я ее глажу – кошмаров нет, это я уже выучил.

– Сестры считают, что твой предок приведет корабль сюда, – объясняет она мне. – И тут придется впрягаться тебе, потому что никому из нас они не доверятся. Цвет одежды, как для твоих теть, сейчас не решит ничего – только возраст.

– Я готов, – киваю я, осознавая, что именно хочет сказать сильнейший телепат Человечества.

Искалеченные, замученные дети могут на мне заякориться, и тогда я дедову эпопею повторю. Но в этом нет ничего страшного, потому что чужих детей не бывает, а воспитанный на рассказах деда и прадеда, я к этому действительно готов.

– Аленка говорит, Катя себя умершей считает, – вздыхает тетя Маша. – Именно поэтому не боится. Так что ты учитывай на будущее.

– Знать бы, где они вывалятся… – вздыхаю я, потому что Космос большой.

– Корабли дежурят уже почти везде, так что найдем, – улыбается она мне. – Пойду я, а то твоя дочь уже просыпается.

Стоп, тетя Маша сказала «дочь». Это значит, что она оценила уже мое отношение к ребенку и я зря сопротивляюсь? Я в любом случае зря сопротивляюсь, хоть и вряд ли больше десяти лет между мной и ею. Я чувствую ее своей дочерью уже, потому что на свой возраст Катенька совсем не воспринимается. Это не проблема, на самом деле, существуют и методы, и подходы, особенно после мамы и прапрадеда. Проблема сейчас – избавить малышку от страха, причем подсознательного. А учитывая, что она возможный творец, то с памятью лучше не экспериментировать. Надо ей фильм включить, а только потом объяснять, что такое «мама» и «папа».

– Открываются глазки, – сообщаю я уже проснувшейся… доченьке, тетя Маша ошибаться просто не умеет. – Сейчас умоемся, покормим мою хорошую, а там и экран посмотрим, чтобы интересно было.