Я киваю, потому что инструкция на этот счет тоже имеется. Госпиталь мобильный в условиях непонятно чего – так себе решение. Значит, накрылась наша экспедиция, раз дед сюда летит. У него боевой корабль, так что, видимо, планируются приключения, к которым меня просто не допустят.

– Я тогда в медотсек пойду, посижу с ней, – решаю я. – Проснется еще, испугается…

– Правильно, Сережа, – кивает тетя Лиля. – Ты молодец.

Молодец или нет, но идти надо, потому как сейчас дядя Ли разбирается с теми сведениями, что есть на борту корабля ребенка, и мне заняться просто нечем. А малышка Катя, воспринимаемая мною именно малышкой, и непонятно, отчего так, может испугаться кого угодно. Вот то, что у нее страх подсознательный, в разы хуже, потому как означает не самые лучшие вещи. И учебник по психологии почитать еще надо, а то сказану чего-нибудь не того…

Закончив с обедом, поднимаюсь с места, чтобы двинуть в медотсек. Очень многое непонятно с Катей, на самом деле, но подробностей я не знаю, поэтому просто пытаюсь представить, с какого корабля могла бы быть девочка. Ничего не представляется, и тому есть несколько причин. Во-первых, восемь лет назад никто точно не терялся, во-вторых, роботы такого типа на две эпохи устарели, а, в-третьих, именно факт того, что ее желали убить при нашем приближении, совершенно точно что-то мне напоминает. Надо с мамой связаться, может быть, она помнит?

Лифт выносит меня на уровень медицинского отсека, но в голову так ничего и не приходит. Деда действительно не хватает. У папы-то опыта просто такого нет, а вот дед… Недаром он во Флоте служит, так что, наверное, понимает, в чем тут дело. Вот и медотсек. Помаргивает желтым огоньком медицинская капсула аварийного комплекта, внутри нее девочка с очень тонкими руками и ногами и относительно широкой грудной клеткой. Это все, что можно увидеть за затуманенной крышкой капсулы.

Взяв стул, сажусь рядом с капсулой, разглядывая Катино лицо, выглядящее неподвижным. Но аппаратура показывает, что она жива, значит, так оно и есть. Вдруг глаза девочки широко раскрываются, в первое мгновение она явно пугается, но, увидев меня, успокаивается. Значит, я для нее неопасный. Интересно, как она это определяет?

– Привет, – говорю ей, зная, что в капсуле все отлично слышно. – Тебе пока нельзя вставать, только не пугайся, пожалуйста.

– Аленка говорит, – доносит до меня ее голос капсула, – что бояться здесь некого, но я пока только тебя не боюсь, нечетный.

– А почему «нечетный»? – удивляюсь я.

– У тебя эта штука болтается, значит ты нечетный, – совершенно непонятно объясняет она. – А у меня нет этой штуки, а есть дырочка, значит, я четная!

Тут до меня доходит: она о первичных половых признаках говорит, значит, получается, четные – девочки, а нечетные – мальчики? Ой, что-то мне не нравится…

– А тут нет хозяев? – еще тише спрашивает Катя, и в глазах у нее моментально появляется страх. – А то меня в измельчитель кинут…

Мне становится нехорошо, потому что, наслушавшись рассказов старшего поколения, я понимаю, что именно она сказать хочет. «Измельчитель», скорее всего, означает убийство. А вот за что ее убивать, я сейчас попытаюсь узнать. Интересно, кого она называет «хозяевами»? Если взрослых, то проблема очень большая, просто огромная, ибо у меня медицинские знания только в рамках общей программы.

– Здесь нет хозяев, – спокойно отвечаю я. – А за что тебя в измельчитель?

– Я сломанная, – опять не слишком понятно объясняет она. – Меня хотели уже, но семнадцатый кинул меня куда-то и сделал так, что я улетела, а робот не мог меня в измельчитель, потому что его там не было.

– Ты не сломанная, – качаю я головой. – И никаких «хозяев» у тебя точно нет, поэтому больно больше никогда не будет.

– Ты врешь, наверное… – грустно говорит она, тихо всхлипнув. – Успокаиваешь, да? Только я давно смирилась, потому что устала уже.

Я же думаю, как ее погладить так, чтобы плохо не сделать, у нее же кости очень хрупкие сейчас. Но квазиживая, наблюдающая за нами из другого угла отсека, увидев мой жест, кивает. Крышка капсулы не поднимается, а чуть сдвигается, открывая голову девочки Кати. Я тянусь к ней рукой очень медленно, чтобы не пугать, после чего глажу. В первый момент сжавшаяся, она замирает под моей рукой.

– А что ты такое делаешь? – спрашивает меня.

– Я глажу тебя, Катенька, – как умею ласково говорю ей, представив, что с малышами разговариваю. – Потому что ты очень хорошая девочка.

– Девочка? – удивляется она еще сильнее. – А что это такое?

– Девочка – это то, что ты называешь «четной», – мягко рассказываю я, представляя, что она моя сестра. – Вот у тебя есть имя – Катя, а…

– Нет, Катя – это название! – мотает Катя головой. – Так-то я «две четверки», но семнадцатый меня Катей называл, вот я так и называюсь, понимаешь?

Сейчас мои волосы точно дыбом встанут, потому что это непредставимо просто – то, что она говорит.

Открыв глаза и ощутив привычную боль, в первый момент испытываю недоумение – ведь нас же должны были уничтожить. Мы сломанные игрушки, играть с которыми уже неинтересно, поэтому нас решили скопом выкинуть, но, чтобы не загрязнять планету, хотели отправить на звезду. Нет у меня никаких эмоций уже, совсем нет, только младших очень жалко.

Почему-то я не чувствую ни брезгливости, ни злобы, а только страх. Но страх – это понятно, другие игрушки просыпаются же. Интересно, почему мы живы? Неужели хозяева решили уморить нас более болезненно? С них станется, потому что играют они нами так, что выживают немногие. Почему-то чаще всего становятся пеплом в измельчителе нечетные, а четные как будто проклятые – живут дольше, радуя своими криками и слезами злобных хозяев.

Вспомнив о младших, с трудом поднимаюсь из ванны, в которой лежу. Кажется, буквально только что нас складировали в них, чтобы затем забыть о нас навсегда, и вот мы все еще живы. Мне, кстати, повезло еще – я могу ходить. Недолго, недалеко, но могу. Главное, не забывать отдыхать, потому что иначе просто упаду и младших напугаю.

Интересно, сколько нас вообще осталось? Сейчас вот тут присяду, отдышусь и пойду младших вынимать. Надеюсь, хоть кто-то из нечетных остался в живых, потому что сложно будет… Из старших четных, по-моему, только я осталась, потому что четвертую еще когда зажарили. Появляется надежда на то, что хозяев нет вообще, но это из области сказок, конечно.

– Тридцать вторая, тридцать четвертая, тридцать шестая, потерпите немножко, сейчас я вас вытащу, только остальных проверю, – говорю я готовым заплакать четным.

Обойдя ванны, я вижу, что нас осталось одиннадцать четных со мной и один нечетный – если выживет. Выглядит он плохо, честно говоря, так что может и не выжить. Все с шестидесятого номера не проснулись. Может быть, еще не проснулись, а может, и вообще, но тут я не могу ничего сказать. Точно помню, что с нами были из старших семнадцатый и девятнадцатый, но обоих не вижу. Наверное, их забрали на игру, хоть и не слышно криков. Сейчас надо перенести младших, ведь они не ходят совсем. Кому-то ножки полностью отломали, у кого-то они почему-то не шевелятся, но четные ходить не могут, кроме меня, конечно. Нечетного, насколько я вижу, лучше не трогать, может, и выживет. Он хрипит, на губах кровавые пузыри. Такое я уже видела, и оно меня почти уже не трогает. Мы игрушки, поэтому путь у нас у всех один и тот же – рано или поздно медленно раскрутится ротор измельчителя, заставляя почувствовать последнюю боль.

– Пятьдесят шестая, очень больно? – негромко спрашиваю я, осторожно вынимая совсем еще маленькую четную из ванны, чтобы переложить на стол. Она именно из тех, кому ножки совсем отломали.

– Я поте… плю… – бедняжка едва может говорить, но не плачет. Боится без разрешения плакать.

Все мы боимся, на самом деле, хотя бояться уже нечего – нас выкинули, и теперь весь вопрос только в том, почему мы живы. Но пока мне нужно повытаскивать малышек, потому что осталась я из старших одна. Сколько мне лет, я не знаю, да никто из нас не знает, сколько нам лет, только иногда в памяти встает что-то странное да проскакивают какие-то воспоминания. Но это неважно, важны только малышки – в любом случае мы все здесь приговорены.