Поужинав в одиночестве, Философ места себе не находит. Он даже не открывает новую бутылку коньяку. Слишком многое ему пришлось узнать и увидеть за эти дни и хочется как-то все это осмыслить. Он достает из своего чемодана пишущую машинку, заправляет в ее каретку листок бумаги и начинает печатать. Знание словно само собой вливается в его голову и он спешит изложить его в письменном виде, опасаясь забыть. Он еще не знает, что эти записки станут началом труда, которому он посвятит еще много лет своей и без того затянувшейся жизни. То, что Философ печатает поглощает все его время и силы. Он спит урывками. Иногда звонит в ресторан и просит принести ему ужин, хотя — на часах время для завтрака или обеда. Наконец, у него заканчиваются мысли и он вынимает из каретки последний листок, складывает исписанные ранее в стопку и кладет в картонную папку.

Раздается стук в дверь, вернее, не стук, а шорох, словно кто-то возит по филенке руками.

— Может — это Тельма? — бормочет Философ. — Настоящая…

Подходит к двери. Лампа в комнате начинает мигать, гаснет, затем нехотя загорается и светит вполнакала.

— Кто там?..

— Третьяковский, эй, чертов философ, ты здесь⁈ — раздается за дверью испуганный голос.

Философ поворачивает ключ. В номер вваливается Корабельников в одном халате, всклокоченный и трезвый.

— Слава богу, хоть ты на месте! — бормочет он. — А то я совсем со страху спятил… Слушай, Граф, надо удирать… Пойдем, а? Пойдем отсюда, Третьяковский… Пойдем, не могу больше…

Хватает Философа за рубашку и тянет в коридор.

— Обалдел что ли! — орет тот, отталкивая его руки. — Иди спать, алкаш! Три часа скоро.

— Нельзя спать, — как сомнамбула твердит баснописец. — Из этой проклятой гостиницы надо удирать. Видишь, что со светом? Мы здесь погибнем… И вообще из города надо удирать. У меня в коттедже машина. Пошли. Я бы один уехал, да боюсь выйти.

— Успокойся сначала! — велит Философ.

Он втаскивает Корабельникова в номер, усаживает в кресло, а сам идет в ванную. Поэт вскакивает и увязывается за ним.

— Мы здесь с тобой одни, никого не осталось, — сообщает он. — Головкина нет, швейцара нет, дежурного администратора нет…

Философ откручивает кран. В трубах раздается ворчание, выливается несколько капель.

— Ты что пить хочешь? — спрашивает Корабельников. — Пойдем, у меня есть целая бутылка минералки. Только быстро!

Философ трясет кран. Выливается еще несколько капель, ворчание в трубах прекращается.

— Да в чем дело? — бурчит он. — Война что ли опять? Оккупация?

— Да какая война! — отмахивается Корабельников. — Драпать надо, пока не поздно, а он — война…

— Почему — драпать? — пытается вникнуть Философ.

— По дороге, — идиотски хихикнув, уточняет поэт.

Философ отодвигает его в сторону и выходит в коридор. Корабельников семенит следом. В коридоре тускло, как красные карлики, светятся плафоны. На лестнице света нет вообще.

— Слушай, давай через черный ход… — предлагает баснописец. — Только бы выйти, а там у меня машина. Уже заправлена, погружена… Я как чувствовал, ей-богу… Водочки выпьем и поедем, а то здесь водки не осталось…

Философ возвращается в номер, берет со стола так и непочатую бутылку коньяку и протягивает ее Корабельникову, а сам начинает одеваться. Потом они спускаются вниз к стойке дежурного администратора. В вестибюле тоже темно. Лишь над стойкой тлеет лампочка.

— Пойдем, пойдем… — шепчет поэт. — Туда не надо, там страшно…

Он тянет Философа к выходу. Тот решительно высвобождается и подходит к стойке.

— Послушайте! — обращается он к дежурному. — Что за безобразие тут у вас творится…

Сидящий за стойкой поднимает голову, но это не администратор, это — инсектоморф.

— Это вы, философ?.. — спрашивает он. — Рад вас увидеть напоследок. Прощайте. И не забывайте наш разговор.

— Адьё! Скатертью дорога! — бурчит Философ. — После того, что ваши отпрыски сделали с городом, я видеть вас вовсе не желаю. И вообще, пришел узнать, что делается в гостинице с электричеством и водой⁈

— Мы весьма сожалеем о случившемся, но если бы один из вас не перестрелял Жнецов, ничего бы ни случилось.

— Ничего бы ни случилось, если бы вам не вздумалось откладывать свои яйца прямо под городом.

— Не мы строим гнезда рядом с вашими городами, а вы строите свои города рядом с нашими гнездами. Кстати, гнезда нашего уже нет. Его выжгли кумулятивными зарядами.

— Это было неизбежно, после того, как военные увидели заживо разлагающихся горожан.

— Не будем спорить, — проскрежетал лапками по хитину Инсектоморф. — Теперь все решаем не мы и не вы. Отныне работают законы, которые древнее нас с вами. Вас это касается больше чем нас. И вы это уже поняли. Или скоро поймете. Да, кстати, чуть не забыл…

Он берет со стойки рукопись, которую только что читал, кладет ее в серую картонную папку и протягивает Философу.

— Извините, что взял без спросу, но вы могли бы забыть, а это была бы страшная потеря.

— Что это? — заторможено спрашивает Философ, беря у него папку. — Откуда вы взяли!

— Из вашего номера! — отвечает Инсектоморф. — Прощайте, спасибо за все!

Философ машинально кивает и отходит от стойки.

— Пойдем! — тянет его за рукав Корабельников.

— Да какого черта я должен куда-то уходить⁈ — шипит Философ. — Я должен понять, что здесь творится!

Повернувшись спиной к стойке дежурного администратора, где сидит безучастный к его истерике Инсектоморф, Философ направляется в ресторан. В дверях он останавливается. Зал ресторана, тускло освещенный торшерами, полон. За столиками сидят другие инсектоморфы. Выглядят они совершенно одинаковыми, словно клоны одного существа — того, что за стойкой. Одни читают книги, написанные людьми, другие спят, совсем по-человечески положив головы на согнутые верхние конечности, третьи оцепенело смотрят в пространство. Перед Философым появляется врач.

— Что здесь делаешь? — накидывается на приятеля Голубев. — Немедленно уходи!

— А если мне надо забрать свою рукопись?

— Если она в номере, я ее сейчас принесу…

— Не трудись, — бурчит Философ. — Твой насекомий пациент мне ее уже вернул.

— Тогда тем более уходи!

— Что значит — уходи? Я хочу выпить!

— Тише ты! — шикает на него врач. — Здесь ни капли спиртного.

Философ пальцем показывает на бар, где тускло блестят ряды бутылок.

— Нет, увы… — качает головой врач.

— Но я хочу выпить! — кричит Философ.

Голубев упрямо качает головой. Инсектоморфы, сидящие в зале, все как один — даже те, которые выглядят спящими — поднимают головы и смотрят на скандалиста. Их глаза кажутся роем блестящих металлических ос, повисших в воздухе перед атакой.

— Черт бы тебя побрал, малохольный! — ругается врач. — Вон из гостиницы. К Тельме… К Головкину на хутор или вон к борзописцу в коттедж… Только чтобы я знал, где ты! Я за тобой заеду…

— Мне хочется спать, — стоит на своем Философ. — Я черт знает сколько времени не спал!

— Да, знаю-знаю! — бурчит Голубев, подталкивая его к выходу. — Ты работал, как сумасшедший. Ты написал «Процесс-2», рукопись, которая перевернет мир, но сейчас делай, что тебя говорят… Жалко, Тельмы нет, она бы подтвердила, что ерепенится теперь некогда и непристойно!

— А где Тельма? — спрашивает Философ. — Разве она не у себя дома, с ребятами?

— Часиков в четыре— пять она подъедет к автостанции.

— А сейчас она где?

— Сейчас она занята… — терпеливо отвечает врач. — Граф, неужели тебе хочется торчать в гостинице вот с этими?

— Ладно, я уйду… — говорит тот, — но я имею право знать, что здесь происходит?

— Имеешь. Выбирай на свой вкус — националисты подняли мятеж, НАТО объявило нам войну, за городом рухнула летающая тарелка…

— Это же все чушь…

— Да, черт тебя дери! Чушь! Убирайся, чтобы духу твоего здесь не было!

— Я-то уйду и борзописца прихвачу, а Тельма? Моя дочь Илга? Болотников-младший, наконец⁈