Особенно сильно мне пришлось понервничать, когда пришлось стоять на перекрестке, пропуская колонну военных машин. Когда мы свернули на улицу, ведущую к зданию Купеческого собрания, до рокового часа оставалось еще минут тридцать. Теперь-то уж точно успеем. Я расслабился, наслаждаясь последними минутами относительной свободы. Из этого блаженного состояния меня вырвало то, что водила вдруг резко затормозил. Лимузин развернулся поперек проезжей части и встал. Я глянул через плечо охранника в боковое окошко и почувствовал как у меня перехватывает дыхание. Я опоздал.

Князь кивнул и вся его охрана высыпала наружу. Вышел и я. Мне торопиться уже было некуда. Я теперь беглый зэк. И поди докажи операм, что не моя вина в том, что место моего заключения по неизвестным мне причинам прекратило существование. Да, ворота спецтюрьмы МГБ СССР, под названием «НИИ-300», оказались распахнуты настежь. На истоптанном сапогами и раздавленном протекторами мартовском снегу валялись какие-то бумажки и поломанные ящики.

Все это скорее напоминало следы панического бегства, чем — эвакуации. Я таких вот распахнутых ворот и раскиданных бумажек навидался в начале войны. Правда, тогда обычно вокруг еще и горело, ревели моторы и рвались снаряды. А здесь было тихо. Не считая вороньего карканья. Их светлость подошли ко мне. Остановился рядышком, вытащил из кармана своего дорогого пальто трубку, а из другого — кисет с табаком. Набил трубку, поджег табак спичкой, раскурил.

— Понимаю вас, Евграф Евграфович, — проговорил Трубецкой. — Сам в СЛОНе пятерик отмотал.

— Как бывший дворянин и офицер? — уточнил я.

— Как взломщик кассы на Балтийском вокзале. Неопытный был. Попался по глупому.

— Богатая у вас биография.

— Жаль только, что скоро она завершится.

— Моя еще скорее, если не явлюсь в ближайшее отделение милиции.

— Не торопитесь. Лед уже тронулся. Скоро пойдет трещинами. Пересидите в безопасном месте, а там попадете под амнистию и на свободу с чистой совестью.

— Под какую амнистию?

— В честь кончины отца народов.

— Как же я под нее попаду, если нахожусь в бегах?

— Это уже не ваша забота. Возвращайтесь в машину.

И я вернулся в салон «ЗИМа». Князь отвез меня на другую квартиру, где я и сидел сиднем до самого лета, пока мне не привезли справку об освобождении.

— И что же сталось с проектом «Башня»? — спросил я Третьяковского.

— Понятия не имею, но догадываюсь, что со смертью Сталина химера товарища Переведенского сдулась. Вполне возможно, что еще при жизни Хозяина под профессором шаталось кресло, ведь результатов наш «НИИ-300» не давал.

— А как же этот… излучатель Рюмина?

— Ну ты же сам пользовался «домрой», она и есть развитие идеи моего довоенного дружка. Как оружие — работает превосходно, а вот как способ манипулирования человеческим сознанием — нет. Аполлон сумел научить крысу приносить цветок девушке, но человек — не крыса, чтобы им управлять по радио, надо знать его мозг, как свои пять пальцев. А мы тыкались наугад, только зря человеческий материал расходовали… Нет, ты не подумай, я лично этим не занимался, у нас в шараге и аппаратуры-то такой не было, но мы анализировали материал, поступавший из института Сербского. Поэтому я знаю, что ни черта у Переведенского не вышло. Да и, по слухам, он со своими безумными прожектами, жутко раздражал самого Берию. Видимо, Лаврентий Палыч и прихлопнул эту камарилью, едва Хозяин скончался. Однако профессор остался на плаву. У него нашлась новая безумная идея, которую он смог протолкнуть через новое руководство страны.

— Ты имеешь в виду — Хрущева?

— Да… Никита Сергеевич не любил, когда ему напоминали о прошлом, его интересовало будущее — спутники, атомные ледоколы, космонавты… И вот Переведенский впарил ему сказку о том, что при помощи инсектоморфов мы можем не только догнать, но и на несколько порядков перегнать Америку. Уж не знаю, как профессор упаковал эту бредовую идею, но кукурузник ему не только средства выделил: Переведенский получил звание члена-корреспондента.

— И где он только взял этих уродцев?

— В Эстонии еще со времен Первой Мировой была небольшая колония этих несчастных. Они кормились за счет подачек местного населения. Власти их не трогали, потому что вреда от инсектоморфов особенного не видели. И вот свежеиспеченный членкор Переведенский решил, что может использовать этих больных людей в своих целях. На территории бывшего военного предприятия он организовал что-то вроде научного центра. Создал для инсектоморфов более менее человеческие условия и с помощью группы ученых начал фиксировать все их «откровения», которые по сути, были историями болезни. А чтобы выстроить все эти бредни в более менее стройную философскую систему, он нанял меня.

— Ты говорил, что это сделали кайманы, — напомнил я.

— Отчасти так и было. Я действительно вляпался в историю, но членкор по старой памяти меня вытащил, ну и попросил об ответной услуге. Разумеется, отказать ему я не мог. Переведенский даже устроил мне премию, не государственную, а премию «Гнездовья». Так он называл свой дурдом с инсектоморфами. Как и обещал Переведенский, день вручения премии был объявлен в «Гнездовье» выходным. Подвез меня к нему членкор самолично. Когда его длинный, черный, усеянный блестящими дождевыми капельками лимузин остановился у здания, которое называлось в этом учреждении Лечебным корпусом, вдоль него выстроился почетный караул.

Меня неприятно удивило присутствие детей. Опрятно одетые, умытые и причесанные, словно в честь невесть какого праздника, они чинно держали в руках букеты невиданных в эту пору цветов. Среди этого пестрого детского табора редкой цепочкой стояли инсектоморфы. Они одинаково вежливо улыбались из-под черных академических шапочек, в которые их обрядил Переведенский, видать — солидности ради, и механически покачивали ладонями в нитяных перчатках, что скрывали их изуродованные болезнью клешни. Белой вороной среди этого собрания выглядел майор милиции, видимо, призванный обеспечить здесь порядок. Он кисло ухмылялся, стоя на крыльце между прежде мне знакомым инскетоморфом, по кличке Ортодокс, и Переведенским. Может, ему не нравилось присутствие посторонних на вверенной его попечению территории?

Я выбрался из автомобиля. С любопытством огляделся, помахал встречающим, но, спохватившись, помог выйти своей спутнице. Я захватил с собой Тельму, чтобы не было так скучно. Как только она показалась, неровный шум превратился в радостный гул, словно это Тельма была лауреатом, а не я. Дети вдруг сорвались с места и, размахивая букетами, ринулись к нам. С лица майора местного УВД сползло подобие и без того натянутой улыбки. Возле лимузина возникло небольшое столпотворение. Детишки щебетали что-то, протягивали мне руки, а то и подставляли щечки для поцелуя. Я и не подозревал тогда, что пользуюсь такой популярностью у подрастающего поколения. Спутница вела себя куда более скромно, она принимала цветы у детишек и успевала подавать руку для поцелуев подоспевшим взрослым обитателям Гнездовья. Даже — инсектоморфам.

Наконец-то в эту неразбериху вмешался член-корреспондент, и церемония встречи приняла более менее упорядоченный характер. Ко мне стали подходить инсектоморфы и, не снимая перчаток, представляться. Если они не врали и не приписывали себе чужие имена и заслуги, то я с удивлением узнавал многие, можно сказать — громкие в определенных кругах фамилии ученых и нескольких писателей, давным давно преданных забвению, и даже — совершенно уж неожиданно — политических деятелей из довоенной Эстонии, конечно же — уцелевших. Откровенно говоря, в тот момент я ощущал себя человеком, очутившимся в первом кругу Ада, или в лучшем случае — Чистилища. Кто-то подхватил меня под локоть и повлек к крыльцу. Обернувшись, я узнал в своем сопровождающем Ортодокса.

— Не знаете, откуда взялись все эти деятели? — спросил я, кивая на толпу инсектоморфов.

Оттеснив последних, детишки окружали Тельму и она что-то говорила им. Малолетние поклонники моего философского опуса послушно трясли головами.