— Во всяком случае это не моя заслуга, Граф, — совершенно серьезно ответил Ортодокс. — Некоторые оказались здесь по воле случая, некоторых доставили под конвоем. Одни обитают в «Гнездовье» уже много лет, а иные угодили в него относительно недавно. Взгляните на этого гражданина. Это ваш коллега, философ Густав Симмонс. Он здесь еще с Первой Мировой.

Отыскав глазами инсектоморфа, на которого мне указал Ортодокс, я этим самым глазам и не поверил, ибо Симмонс выглядел мужчиной среднего возраста, то есть никак он не мог быть рожденным до Первой Мировой. Хотя, чья бы корова мычала, а моя бы молчала.

— Побочным следствием нашего заболевания является то, что мы не стареем, — сказал Ортодокс, словно угадав мои мысли, — но это не означает, что мы бессмертны. Наш срок чуть длиннее обычного, но и он отмерен.

Я промолчал. А что я мог сказать. Мыль о том, что я, возможно, нахожусь на ранней стадии инсектоморфизма не была для меня новой. Каких-то особенных изменений ни моя кожа, ни кости не претерпевали, по крайней мере, до сих пор, но может изменения эти не всегда проявляются внешне? Пока я так размышлял, Ортодокс привел меня в большой зал, скорее всего физкультурный, но теперь явно оборудованный для проведения торжественного заседания. У одной из торцевых стен установили деревянную кафедру, а остальное пространство заставили разномастными стульями и табуретками. Я оглянулся на Ортодокса, и тот указал мне на стул в первом ряду. Подошла Тельма, схватила меня за руку и прошептала:

— Ну и, как тебе понравилась встреча, милый?

В ее голосе звучало столько счастья, что я невольно почувствовал раздражение.

— Напоминает встречу солдата, приехавшего на побывку в родной колхоз, — желчно прокомментировал я.

— Не знала, что ты такой бука, — сказала Тельма и, отвернувшись, стала улыбаться Ортодоксу.

Тот терпеливо дождался, когда все участники церемонии рассядутся по местам, и в зале установится тишина и только потом поднялся, шагнул к кафедре.

— Причина, по которой мы здесь собрались, в общем-то банальна. Сегодня мы чествуем человека, который своим интеллектом и способностью образно и ярко излагать даже самые сложные философские концепции, заслужил нашу скромную награду. Я говорю о Евграфе Евграфовиче Третьяковском!

И под бурные аплодисменты, я подошел к Ортодоксу, и тот протянул мне конверт и почетную грамоту.

— Спасибо! — пробормотал я. — И за добрые слова — тоже!

Я посмотрел в аплодирующий зал и увидел улыбающуюся Тельму, повизгивающую от удовольствия Илгу, которая тоже оказалась здесь, потрясающего над головой сомкнутыми руками Переведенского, кислое выражение лица милицейского чина и изуродованный лик всеми забытого философа.

— Скажите речь! — попросил кто-то, и мне показалось, что — Переведенский.

— Ага! Давайте! — подхватили дети своими писклявыми голосами.

— Толкни речугу! — поддержала их Тельма.

— Прошу вас, товарищ Третьяковский, — проговорил Ортодокс и с полупоклоном указал мне на кафедру.

Ну что ж, не зря же ее здесь поставили, решил я и втиснулся в деревянный, поставленный на попа ящик без задней стенки, оперся локтями.

— Не скажу, что потрясен, — начал я, — хотя, конечно, мне чертовски приятно услышать столь лестную оценку своему скромному труду, особенно — от молодого поколения. Ведь если бы детишкам моя писанина была бы неинтересна, вряд ли бы они сюда поперлись, — я понимал, что говорю что-то не слишком подходящее случаю и попытался как-то выкрутиться из положения. — Наше время не балует философов вниманием и лаской публики, особенно если они сочиняют не модные теории, типа экзистенциализма, а на самом деле пытаются разобраться в процессах, происходящих с человечеством.

Скрипнул стул, с которого вдруг поднялся майор милиции. Багровый от напряжения, он вдруг поспешил покинуть наше высокое собрание. То ли — в сортир приперло, то ли — по какой иной причине. Я не стал долго ломать над этим голову и продолжал:

— Лет пятнадцать назад я принес в редакцию одного столичного журнала свою первую статью. В общем — ничего путного, — я тогда слишком увлекался Кьеркегором, — но высказанные в ней идеи противоречили некоторым положениям марксизма. Редактор журнала отверг статью с ужасом. Не потому, что она так уж плохо была написана, а потому что в ней не было ни одной цитаты из философских трудов Сталина. Эйфория Победы быстро выветривалась, наш вождь жаждал новых побед, но ему негде было приложить свои усилия, кроме как на внутреннем идеологическом фронте? Какая там философия! Надо было либо пересказывать своими словами чужие труды, либо кого-нибудь клеймить и опровергать. Будучи человеком слабым, я не хотел выбирать ни того, ни другого и поэтому вынужден был на много лет заткнуться. Ну вот благодаря любезному предложению члена-корреспондента Переведенского я смог выразить ряд занимавших меня мыслей, чем, надеюсь, порадовал всех присутствующих.

В зал быстрым шагом вошел милиционер — надо думать, один из подчиненных майора и, приблизившись к вышеупомянутому членкору Переведенскому, что-то прошептал ему на ухо. Хозяин «Гнездовья» бросил красноречивый взгляд на Ортодокса.

— Прошу прощения, уважаемый товарищ философ, — проговорил тот, поднимаясь, — мы вынуждены вас покинуть. Срочное дело.

Я отошел от кафедры и тут же меня окружили детишки и стали совать напечатанную в местной типографии брошюру с моим «Процессом». Пришлось раздавать автографы. Инскетоморфы ими не интересовались и свалили под шумок вслед за своими предводителями. Когда все брошюрки были подписаны, я подошел к Тельме.

— Что там у них стряслось не знаешь? — спросил я у нее.

Девушка пожала плечами.

— Может, кто-нибудь попытался проникнуть за периметр. Ты же видел, у них тут строго.

— Да, немного напоминает зону. Переведенскому не привыкать извлекать истину из-за колючей проволоки.

— А ты не слишком сгущаешь краски?

— Нет. С сорок девятого по пятьдесят третий имел удовольствие вкалывать в шараге, которую чека организовала как раз по инициативе нашего членкора, только тогдашняя его затея окончилась пшиком. Нынешняя, скорее всего, тоже им кончится.

— А теперь ты с ним сотрудничаешь добровольно?

— С такими, как он, добровольно не сотрудничают.

— Не поняла?

— А-а, долгая история! — отмахнулся я и помахал конвертом. — Поехали пропивать премию!

— Поехали!

— Вот только Илгу надо выловить.

— Иди к машине, — сказала Тельма. — Я ее сейчас приведу, твою дочку.

Граф умолк и накатил еще стакан вермута.

— И это все? — спросил его я.

— Почти, — пробормотал он. — Через неделю «Гнездовью» пришел конец. В городке давно копилось недовольство. Люди странно устроены. Пока инсектоморфы тихо жили под боком, на них никто не обращал внимания, а вот как только ими заинтересовались власти, сразу началось брожение умов. Поползли слухи, что в городе действует секта, адепты которой предрекают скорый конец света и призывают горожан к странным видам покаяния, в том числе и в виде половых извращений. Болтали, что ходят среди мирных граждан странные люди, превращают вино в воду и нашептывают детям антисоветские идеи. Дескать, милиция пытается их отловить, но они неуловимы. Стоило только кому-то связать выдуманную секту и неуловимых шептунов с обитателями «Гнездовья» и дело было сделано. Дети горожан частенько мотались в заведение Переведенского и их туда пускали беспрепятственно. Понятно, что их родители были напуганы и возмущены. В городке назревал бунт. Первые его симптомы появились как раз в день вручения мне премии. Потому майор и чувствовал себя не в своей тарелке и, связавшись с дежурным по городу, срочно вызвал к себе Переведенского. В тот день властям удалось успокоить горожан, но к воскресенью волнения только усилились. С десяток крепких парней, вооружившись дубинками, цепями и дробовиками, на мотоциклах двинулись к «Гнездовью». Охрану они связали. Видимо — потому, что та не очень-то сопротивлялась. Оборвали телефонные провода и начали громить все, что подвернется под руку. Впрочем, самих инсектоморфов не трогали, может, просто брезговали, а может потому что понимали — причинение вреда здоровью тем более — убийство — это уже совсем иная статья. И самим «тонким» и ученым и самому членкору пришлось бежать.